Солнце самоубийц - [64]

Люди передвигаются внутри автобуса и вправду как шахматные фигуры.

Майза пронесло куда-то назад или снесло вообще с доски проигранной ладьей.

Несмотря на слабость и подташнивающую легкость, какая бывает в теле после бессонной ночи, Кона держит за шиворот ощущение интенсивного проживания этих неслышно бегущих минут.

На очередном витке ухода в сон и внезапного выноса на поверхность, Кон обнаруживает Маргалит.

Переставили, чтобы защитить его, последнюю пешку, или снять с доски, как проигранную фигуру?

Сон у Маргалит неслышный, как бы бездыханный. Только синяя жилка беспомощно подрагивает на ее таком нежном совсем девичьем виске.

Глубокая жалость к ней и отвращение к себе за то, что позволил себе впасть в злобу, думать о ней в пошлом стиле, мгновенно швыряет Кона камнем на дно сна, камнем, выпущенным из пращи Микельанджеловского Давида, камнем, в который, согласно Кабале — опять же со слов Майза — превращается душа грешника, чтобы носиться из одного края Ада в другой, пока не будут изведены все ее грехи.

Опять выбросило на поверхность толчком автобуса.

Публика спит. Только карманный Натик носится легко и призрачно по проходу, поблескивая лысиной, как шахматный слоник, ходы которого впустую, лишь бы тянуть время, ибо партия втянулась в вялое никак не завершающееся окончание.

Публика спит без задних ног, и у задних — синюшные лица: синева усиливается на глазах, вытесняя черноту.

Кона осеняет: первые проблески нового дня.

Где-то неподалеку бубнят. В какой-то миг отчетливо доносится:

— Лучше умереть молодым, но здоровым.

Кажется, это голос язвенника.

У Маргалит бледное, без единой кровинки лицо, какое бывает на раннем рассвете в миг соприкосновения мира живых с миром умерших. В этот мет во сне приходит самое горькое и сокровенное. Тень любимого явственно маячит в тяжело и нехотя поддающейся водам рассвета плотной мгле внутри автобуса, маячит как отвергаемый изо всех сил, но неотменимый знак проигрываемой партии на жизнь с первых ее ходов.

Трудно разобрать, снится ли ему это или возникает в минуты пробуждения: впервые в жизни посетило Кона и крепко держит столь четко ощутимое чувство пребывания на грани сна и бдения, — так ощущает себя пловец на дальние дистанции, перестающий воспринимать разницу между воздушной и водной средой, автоматически живущий по закону плавания в двух этих призрачных средах, не боясь ненароком захлебнуться и вовсе пойти на дно.

Пронеслась Болонья, как новое сновидение, с массой встающего рано рабочего люда, застывшего, как в стоп-кадре, на пролетающих мимо улицах, с темными наклонно поставленными высокими башнями дымно-красного цвета, вызывающими не удивление, а еще более ощутимую тошноту.

Города мелькают, как стрелки на шахматных часах в блицпартии.

Ферарра.

Ровиго.

Эсте-Монселиче; замок, высоко, на огромном утесе, рядом с городком; в центре, на площади, шатровый собор из красного сиенского камня.

Баталия: замок с трехъярусным куполом — на горе.

Красная земля, терра роса, холмы, вприпрыжку бегущие вдоль дороги, медленно ползущие вдали.

Зябкая зелень ближних виноградников, зыбкая синева дальних гор.

Монтегротто.

Падова, Падуя: собор, утренняя пестрая суета к вечернему карнавалу, репетиция лошадиных гонок.

Кон осторожно достает ручку. Остается развернуть блокнот, но Маргалит просыпается, смущенно трет побелевший кончик носа, выговаривает по-русски, с трудом:

— Нос. Гоголь…

Морщится, напрягается, хочет выговорить что-то самое главное:

— Мьертвые души.

Неожиданное, случайным витком пришедшее в память словами чужого с трудом выговариваемого языка, оказывается точным, до мгновенных мурашек по коже, выражением окружающей наличествующей реальности: в автобусе, на неизвестной дороге, в чужих землях, эмигрантские души, выпавшие из всех кругов жизни, впавшие в мертвую спячку, как во временное спасение, теплятся во сне по пути в еще более неизвестное, чужое, но столь внушающее надежды Эльдорадо.

На самом же деле все гораздо проще, До кома, подкатывающего к горлу: Маргалит хочет показать, насколько она по-человечески понимает себе подобного, страдающего от незнания языка, беспомощно немого, как калека, насколько это вовсе не смешно и не унизительно.

Что вообще заставило ее поехать в эту экскурсию со всеми ее неудобствами? Соблазнилась дешевизной, чтобы лишний раз посетить любимые места? Вряд ли. Нашла повод сбежать от мужа? Так он и сам дает ей полную свободу. Интрижка с Майзом? Честно говоря, не похоже, хотя за эту злостную версию Кон вчера ухватился, как утопающий за соломинку. Осторожно предположить: из-за него, Кона?

Конечно, бред.

Присутствие невидимого моря ощущается в широко разворачивающихся на восток пространствах.

Души пробуждаются.

Доло.

Местре.

Венеция.

Долгая прямая стрелка в море, в утреннюю акварельную молочность: дорога наперегонки с железнодорожной линией.

Города еще не видно, но высоко и отделенно, вдали, над Адриатическим морем, химерами трепещут Альпы, вершины Европы, ледники в небесных эмпиреях.

Транспорт в город не входит.

Публика, протирая глаза, спотыкаясь, вслепую идет за Натиком.

Венеция.

Купола и колокольни всплывают призраками из моря вместе с прозаическим приземистым вокзалом, где мигают световые табло, пахнет немытыми телами молодых туристов, спящих вповалку во всех углах зала ожидания, внезапен сквозняк из туалетов, — и все это идет без перехода, и сладкая гниль водорослей, пропитывающая воздух, говорит о мимолетной человеческой плесени рядом с бесконечным морем, хотя этой плесени и насчитывается не одна сотня лет, и Кон который раз украдкой щупает пульс, ощущая, как этот город, одновременно эфемерный и реальный, внезапно и впервые придвинувшись, видится неповторимой по силе параболой, которая так потрясла в ночь первого приезда молодого Пастернака, приехавшего из бескрайних степей России и срединной Европы.