Солнце и тень - [44]

На протяжении всего сна мой сын Эрик был рядом со мной. Я воспринял его как символ детского в моей душе, как источник моего творческого «я», игривого и простодушного, свободного от эгоистических забот. Его радостное присутствие стало счастливым предзнаменованием моей работы (и игры) с осознаваемыми сновидениями. Я решил, что оно подразумевает следующее: когда я устраню препятствия, мешающие осознаваемому сновидению, творческая сторона моей жизни сможет проявиться более полно. И здесь я не могу не вспомнить слова Иисуса: «Если не обратитесь и не станете как дети, не войдете в Царство Небесное»[20].

Довольно странно, а, может быть, и вовсе не странно, но через неделю после того как меня посетили эти три сна, способность к осознаваемому сновидению вернулась ко мне. На этот раз у меня снова было три осознаваемых сна за одну ночь, и я почувствовал, что мое прежнее рвение возродилось с новой силой. Сознание снова озарила внутренняя искра. Из этих трех осознаваемых сновидений самым важным для меня стало второе, и я часто размышляю над вестями, которые оно мне принесло.

НА КРАЮ ПОЛЯ

29 июля 1981 года

Сижу за столом, вместе со мной еще человек восемь. Все мы смотрим бейсбольный матч высшей лиги, расположившись прямо на поле, рядом с ограждением, футах в пятнадцати-двадцати от основной базы. Позади подающего, совсем близко от него, вижу отца Дэниэла Кэролла — он стоит там и следит за игрой. Вдруг я осознаю, что это сон, и ощущаю во лбу слабое покалыванье.

Меня очень радует, что отцу Дэниэлу удалось найти такое удачное место — в самой гуще игры. Он подходит к столу, где мы сидим. Я поднимаюсь и, протягивая ему руку, говорю: «Добрый день, отец Дэниэл! Вы меня помните? Я Кен Келзер, только теперь у меня борода. Он узнает меня и явно рад нашей встрече. Мы обмениваемся рукопожатиями. «Вы, должно быть, по-прежнему дружите с Винсом Ломбарди!» — добродушно подтруниваю я над ним. Мы оба смеемся над этой шуткой.

Вижу еще нескольких священников, знакомых мне по учебе в семинарии. Все они, одетые в церковные облачения, подходят и окружают наш стол. Тепло приветствую Джима Киддера, и мы несколько минут разговариваем с ним. Все это время я сохраняю во сне состояние осознаваемости и наслаждаюсь этим чувством. Вижу Джима Палскэмпа. Мы садимся за стол, и между нами сразу завязывается сердечная беседа. Меня очень радует возвращение прежней близости со старым приятелем.

— Ты по-прежнему работаешь в Центре Ханна? — спрашиваю я его.

— Да, мне там очень нравится, — совершенно искренне отвечает он.

— И сколько уже ты там? — интересуюсь я.

— Восемнадцать лет, — говорит он.

— Здорово! — восхищаюсь я. — Может, ты проработаешь там еще восемнадцать лет?

Он смеется и говорит:

— Нет, надеюсь, что когда-нибудь перемена все же произойдет, хотя сейчас мне там по-настоящему хорошо.

Мне нравится его стремление к перемене как общий принцип. Медленно и постепенно сновидение тает.

В этом осознаваемом сне я обнаружил целый ряд ценных для себя вестей. То, что он развертывался в обстановке бейсбольного матча высшей лиги, несло для меня обнадеживающий смысл: ведь в высшей лиге играют те, кто достиг высот в этом виде спорта. Хотя игрок высшей лиги — профессионал, серьезно относящийся к своей работе, в абсолютном смысле его работа — это игра. И называют его «игрок», а не «работник». Его работа и игра — одно целое, поэтому, несмотря на все усилия сделать карьеру, ребенок в нем еще очень жив и осознан. Я воспринял это как напоминание: следуя по пути осознаваемого сновидения или по любому другому пути, необходимо всегда сохранять в себе такое игривое, детское качество. В связи с этим мне на память пришло двустишие, приписываемое Уинстону Черчилю:

«Для кого работа — сплошная отрада,

Тот мамаши-Фортуны любимое чадо».

Меня заинтриговал образ отца Дэниэла Кэролла в этом сне. «Отец Дэниэл», как мы все его звали, был ректором семинарии, где я проучился четыре года. В последний раз я видел его лет за восемь до этого сна на специально организованном банкете в Сакраменто. Тогда на меня произвел большое впечатление тот факт, что он недавно вернулся из Мексики, где занимался миссионерской деятельностью в сельских районах, в качестве единственного на весь округ священника странствуя по деревням. Там ему нередко приходилось в одиночку пробираться на ослике по безлюдной, непроходимой глуши, чтобы попасть к людям, которым он служил. В тот вечер на банкете я ощутил в отце Дэниэле непривычную, исполненную покоя безмятежность. В нем был глубокий внутренний мир, который исходил от всего его существа, а не от слов, которые он произносил или скупых историй, которые он рассказывал. Он показался мне совсем новым — не таким, каким я его знал в семинарии, где он был главой преподавательского состава и быстро растущего студенчества. Меня поразил неожиданный поворот в его карьере — из ректора калифорнийской семинарии он превратился в миссионера-одиночку, который жил и работал с беднейшими из бедняков на севере Мексики. Это его «повышение» напомнило мне о «смирении эго». В тот вечер, когда я ехал с банкета домой, полученное впечатление уже начало формировать в моем сознании новый символ: отец Дэниэл становился для меня символом такого смирения и присущей ему житейской скромности и простоты. Его положение в моем осознаваемом сновидении подразумевало, что он каким-то образом оказался «в гуще игры» — игры жизни. В игре жизни — а это самая высшая лига — смирение и покорность — как раз те качества, о которых на этой стадии эксперимента с осознаваемыми сновидениями мне приходилось вспомнить в очередной раз.