Солнце и смерть. Диалогические исследования - [97]

Понятие «сферическое», в моем толковании, указывает на противоречие между открытостью и непроницаемостью. Можно было бы сказать, что загадочность тоже всегда определяет сферическое пространство. Можно быть причастным к нему только в модусе внутри-бытия, при этом не окидывая его взглядом – ни из центра, видя все кругом паноптически, ни извне. Если ты пребываешь внутри какой-либо сферы, ты должен в то же время принимать в расчет наличие чего-то непроницаемого для взора. Надо быть настороже, сознавая, что есть нечто такое, что невозможно осветить полностью и просветить насквозь. Всегда остается солидная доля неопределенного, непрозрачного, неясного и в этом смысле – сопротивляющегося. Здесь и достигается граница опредмечивания. Главную причину этого назвать просто: та человеческая сфера, о которой у меня идет речь, определяется в то же время и тем, что рядом находится другой психический полюс, соконституирующий ее; раньше в обыденном языке он назывался «Другим», а недавно это название вошло и в философию. Этот Другой, если не интерпретировать его как контролируемую вещь, с самого начала понимается как нечто такое, в которое я никогда не смогу проникнуть и которое никогда не могу объективировать. Скорее, он пронизывает меня – точно так же, как я пронизываю его, я проникаюсь им, он проникается мной. Он каким-то странным образом должен быть близок мне – еще до того, как я познаю его как со-существо, остающееся для меня загадочным. Очень важно сознавать, что близость и непроницаемость неразрывно связаны друг с другом; ведь только так становится понятной принципиальная ошибочность установки идеализма, который всегда ассоциировал близость с прозрачностью, а отдаленность с непрозрачностью.

Эта близость к непроницаемому и непрозрачному, к другому полюсу субъективности, ко второй образующей сферу силе, уже представляет собой половину моего пребывания в сферах. И становится ясно, что с этой точки зрения сосредоточенность внимания на одних только сигнификантах уже не помогает. Сигнификант перестает быть тупым лишь тогда, когда он вовлечен в напряженное отношение, ориентированное на Другого. Благодаря этому он обретает экзистенциальный потенциал и некоторое приращение значения. Без отношения к Другому язык становится плоским, одномерным, поверхностным – обессмысливается. Таким образом, шизоиды и страдающие навязчивостью переживают цепь сигнификантов как череду сплошных событий, у которых нет силы и способности куда-либо нести тебя, – потому что для них язык никогда не являет собой бросок, адресованный Другому. Шизоид не может отдать пас в языке и по большей части не способен принять пас, посланный через язык. Это сближает шизофреников со многими философами, которые смогли выбрать свою профессию лишь потому, что она есть одно из прибежищ шизофрении. Примечательно, что многие из них не могут принять языковый пас, тогда как большинство людей становятся внимательными и прислушиваются, когда к ним обращаются с речью, в которой они этот пас чувствуют. Профессиональный не-ловец языковых мячей из философов, а зачастую и исследователь, занимающийся критической теорией общества, пропускают такие пасы, решительно не обращая на них никакого внимания. Они с куда большим удовольствием размышляют о том, что не в порядке у пасующего.

Г. – Ю. Х.: Вероятно, здесь надо провести еще одно различие: простой тупой сигнификант может и пошутить, тогда как институционализированный тупой сигнификант задубел в своей серьезности. Ведь шутка возникает только там, где в языке открыто игровое пространство.

П. С.: Вы сейчас так использовали выражение «языковое пространство», что оно снова вдруг обрело нетривиальное значение. Если вдуматься, выражение «игровое пространство» вполне можно связать и со сферообразованием. Оно указывает на то, что в открытом языковом процессе есть определенный риск. Как только язык высказывается[219] в игровом пространстве или в резонансном пространстве, происходит испытание действительности сферы – тестирование того, насколько реально она существует. Когда язык в игровом пространстве не сказывает себя, то возникают лишь технические цепочки знаков, инструкции к применению и рутинные ходы, не связанные ни с каким риском. Текст следует своим привычным, деловым ходом – это как раз то, что в высших теоретических кругах именуется дискурсом. Дискурс – это рутина привязывания к знакам, традиционное их употребления. Задача их в том, чтобы управлять делами мышления [220] без потрясений и неурядиц.

Г. – Ю. Х.: Раз уж мы ранее ставили вопрос о том, чтó представляет собой полную противоположность потоку сознания, то здесь можно было бы и дать ответ: привычная противоположность ему – застывший и укрепившийся бастион «Я-мыслю». Тем самым мы определили бы место, где локализовано сопротивление, – в самом субъекте. В нашей беседе мы уже как-то упоминали Витгенштейна: он выражает свой скепсис по отношению к идеалистическому самообоснованию, говоря: на место «Я-мыслю» должна быть поставлена формулировка вроде такой: «Это есть некая мысль, а я смотрю на эту мысль, присматриваясь к ней». На этом фоне можно было бы поставить под вопрос и формулировку Лакана: «Там, где я мыслю, я не существую». Его «я мыслю», как представляется, все же еще слишком тесно связано со староевропейским расколом субъекта и объекта. Если мышление, поставленное в центр, понимается как само-сбывание (Sich-Ereignen) и происходит там, где я существую, в совокупности моих познавательных возможностей, то есть в моей телесности и в телесности знаков, тогда вполне может быть, что я существую там, где я мыслю или где оно мыслит во мне.