Солнце и смерть. Диалогические исследования - [44]

, рев массы. Большие стадионы – это ее архитектурная форма: идя от нее, можно наиболее глубоко проникнуть в суть новой массовой цивилизации. К античной арене стекались зрители, чтобы присутствовать при том, как победитель поставит свою ногу на побежденного. На современной арене, правда, применяются такие формы игры, которые позволяют отличить победителя от проигравшего без кровопролития. Однако так называемый спорт по-прежнему основан на той колдовской притягательности, которой обладает наблюдение за различием победы и поражения. Нужно еще понять, что эти колдовские чары обеспечиваются и вне стадионов, а именно в той мере, в какой общество как целое время от времени превращается в тоталитарную медиа-арену.

Едва только общество устраняет различия внутри себя – в ходе скандала или аферы – функция арены тут же переходит к массмедиа, которые, как известно, не особо церемонятся при охоте на человека и в реальности. Тогда насквозь медиализированное общество становится единственным стадионом, на котором, профессионально развлекаясь, наблюдают за травлей и убийством. И о каждом, кого это коснулось, можно, в полном соответствии с истиной, сказать, что он не первый и не последний.

На мой взгляд, скандал Клинтона – Левински – переломный пункт истории новейшей цивилизации. С этого момента никто больше не вправе утверждать, что он не знал, что за игрища происходят сегодня. С началом глобализированной медийной охоты с гончими на президента США и его маленькую подружку был преодолен критический порог. Тогда можно было конкретно проследить, как так называемый общественный интерес был поглощен интересом арены. Политика несколько месяцев выполняла функции цирка в римском его понимании. Клинтон вышел из скандала, особенно не пострадав, лишь потому, что он сам принял правила арены и, как испытанный гладиатор, выстоял до конца. Я полагаю, что, наблюдая за такими прорывами плотины, еще предстоит начать с нуля разработку теории фашизма будущего и теории массового сумасшествия будущего, чтобы вести конкретное сопротивление вновь происходящему ползучему превращению res publica в общество-арену.

Молекулярная биология и биогносис, или Еще раз о временах после гуманизма

Г. – Ю. Х.: Попытаемся, окидывая ретроспективным взглядом нашу беседу, еще раз вернуться к речи про человекопарк с точки зрения критики. Вы начинаете философски-литературную рефлексию о потенциалах варварства внутри цивилизации и о преградах его распространению. На этом фоне остро ставится вопрос: каким предстанет человек перед самим собой, если он посмотрится в зеркало будущей генно-технологической практики? А также – в зеркало современной хирургии и родственных ей практик? Я имею в виду практику имплантации органов, практику применения кардиостимуляторов и многочисленных техник протезирования. Это представляет собой антропологическое переструктурирование: с одной стороны, происходят вызывающая неприятные чувства своеобразная колонизация самого себя и самоотчуждение, с другой стороны – возникают новые шансы, происходит выход живого за те границы, в которых оно существовало доныне. Эта практика, собственно, представляет собой скандал per se, потому что она требует от человека крайнего самоовеществления, превращения самого себя в вещь – как плату за поразительное расширение игровых пространств для активного действия. Пугающе неприятное и неуютное в этих техниках подступает к нам вплотную. Невольно задаешься вопросом: не может ли это неприятно-пугающее перейти в варварское? А вдруг оно уже совершило этот переход?

Так как эти техники не доступны непосредственно большинству людей и они не могут непосредственно использовать эти техники, их отчуждение и протест направляются на тех, кто внятно выражает этот процесс перемен или отслеживает его, как это делают некоторые художники в своих перформансах. Или на романистов вроде Мишеля Уэльбека, который во Франции стал объектом ожесточенной агрессии. Итак, художники, философы и писатели становятся экранами, на которые проецируют ту агрессию, злость, печаль, которые не могут быть выплеснуты непосредственно на анонимные, безликие процессы.

П. С.: Это наблюдение совершенно точно схватывает один из аспектов скандала. Я только хотел бы добавить, что речь о человекопарке была построена на трех ключевых словах: просвет (Lichtung), одомашнивание (Domestikation), антропотехника. До сих пор из этих слов нашло путь к сознанию публики только одно – последнее. Оно подействовало, словно метеорологическая ракета, которая заставляет грозовые тучи пролиться дождем. Я уже могу представить себе, что в некоторых реакциях нашло свое выражение что-то вроде беспомощной злости, вызванной самой тематикой и глобальной тенденцией, которая в ней проявилась. Подтверждением является тот факт, что в некоторых выступлениях звучал упрек: да, я, конечно, затронул более чем реальные проблемы, но забыл морально дистанцироваться от упомянутых неприятных и пугающих моментов. Я понимаю: именно то, что я обо всем сказал скороговоркой, спровоцировало те проекции, которые были сделаны на меня.