Солнце и смерть. Диалогические исследования - [43]

Можно было бы со всем основанием назвать эту систему развлекательным фашизмом. Эта словесная поправка с самого начала давала бы то преимущество, что можно было бы акцентировать ясную взаимосвязь, существующую между массовым развлечением и рессентиментом-менеджментом фашизоидного типа. Представители социальной психологии выдвинули гипотезу, что насилие на аренах сковывает насилие в обществе: очень ненадежное допущение – именно тогда, когда оно соответствует действительности. Из него следовало бы, будто только фашизм, выпускающий пар, может сковать психополитически реальный фашизм. Это придало бы выражению «энергетическая политика» достаточно пикантное дополнительное значение.

А теперь надо обратить внимание на следующий механизм: парламенты, новостные системы и спортивные арены – если ограничиться только этими тремя инстанциями публичности – обеспечивают нашей цивилизации систему различений или сдержек, которая гарантирует функционирование современного массового общества в наполовину умиротворенных формах. Но бывает исключительное состояние, при котором границы между полями исчезают, так что становится возможным полное социальное слияние, тотализация посредством кризиса. Это внезапно возникающее исключительное состояние называется у нас скандалом или аферой. Аферы и скандалы – это драматические уничтожения всех различий в обществе, во время которых все разом могут говорить всё про всех, и притом где угодно. Парламент становится ареной, арена становится средством массовой информации, средой для распространения новостей, новостные вещательные системы превращаются в парламент – кризис отменяет разделение функциональных сфер. Все наслаждаются этим исключительным состоянием, пусть даже и со слегка нечистой совестью, – а потому в эти вальпургиевы ночи возмущения следует приносить в жертву только тех людей, которым, как полагают, были присущи реальные ошибки. Ведь если жертва не виновата, как же можно участвовать в охоте на нее? При слиянии общества в одно целое главной становится функция арены, она настраивает собравшуюся массу, жадную до зрелищ, на спектакль, который зачаровывает и обеспечивает синхронность <восприятий и реакций>.

Эти свойства новой арены – а именно способность быть машиной для возбуждения и сплочения, которую использует массовая культура, – могут открыться современным людям лишь после того, как они уже будут привлечены на эту арену, но окажутся на ней не в качестве зрителей, а в качестве бойцов; это происходит, как только человек становится публичной персоной, политиком, медиазвездой, выдающимся спортсменом или объектом скандала. Позиция бойца столь информативна потому, что ты оказываешься в самом центре арены и оттуда черпаешь решающую информацию: то, что трибуны замкнуты в круг, из которого никуда не выйти, и только успех в борьбе решит, выберешься ты из этого котла или нет и как именно выберешься – вопрос, который никогда не встает перед людьми, находящимися с краю, потому что им всем до выхода рукой подать. Для зрителей христиане и львы находятся на одной и той же ступени, благодаря чему всегда можно гарантированно развлечься и получить удовольствие. То, что с одной стороны представляется дискутирующей демократией, с другой стороны предстает сплошным, тотальным стадионом. Что же касается моего случая, то следует призадуматься над тем, что фанфарный сигнал к открытию игр исходил от тех медиа, которые подают себя как гаранты критичности и гражданской бдительности – от «Цайт» и «Шпигеля». Следует ли на этом основании сделать вывод, что критическое сознание сменилось формулой panik et circenses?[124] Я не хочу этим сказать, что больше нет никакой аутентичной критики. Однако сегодня я знаю, что критика – это прежде всего сопротивление неоримскому фельетонному цирку. Я вспоминаю удивительную статью Антье Фольмер «Рыцарь сверхморали» во «Франкфуртер альгемайне цайтунг», ясный анализ проблем Клаусом Подаком в «Зюддойче цайтунг» и некоторые другие выступления. Было небольшое число публицистов – как в эфирных медиа, так и в прессе, – которые понимали, что в ходе скандала происходило злоупотребление публичностью и использование ее не по назначению, во зло. Они поставили волнорезы, предотвратившие полный потоп.

Если есть желание расшифровать подтекст таких процессов, следует обратить внимание вот на что: о состоянии европейской культуры можно судить, помимо прочего, по тому, как она применяет античное наследие. С этой точки зрения наше отношение к римским прецедентам драматично. Следует вспомнить только определенные факты из истории европейской архитектуры. Во времена Каролингов христианская монархия вначале повторяла римские архитектурные формы – такие, как базилика и круглые постройки, XVI век повторяет виллу, в XVII и XVIII веках возвращаются формы, которые римляне создавали в подражание греческим образцам, – храм, храм круглой формы, крытая галерея; затем следует наполовину абсолютистское, наполовину буржуазное использование формы амфитеатра для придворного театра, затем – для зданий, в которых заседают новые парламенты, – не забудем упомянуть и появившиеся раньше университетские римские аудитории. Все это – архитектурные формы, которые позволяют слышать человеческие голоса по отдельности. Античной формой, которая дольше всех заставила ждать своего возвращения, оказалась арена – новый спортивный стадион, цирк для состязаний. Эта социально-архитектоническая идея пространства и идея собрания пережила возвращение лишь в XX веке, но это произошло сразу же в эпидемических масштабах – без сомнения, по той причине, что римский круглый театр давал наиболее убедительную пространственную формулу для удовлетворения потребностей возродившейся массовой культуры. Стадион – это чистая неоантичность в самом темном, крайнем ее проявлении. Это – культовое место фатализма, который снова стал религией масс. Фатум – вот что определяет различие между победившими и проигравшими. В то же время это –