Солнце и смерть. Диалогические исследования - [125]

Я признаю, что в своих антропологических размышлениях не углубляюсь в прошлое так сильно, как это делает Алистер Харди, к авторитету которого Вы апеллируете, но который мне незнаком. Теория водоплавающей обезьяны встречалась мне до сих пор лишь в той форме, в какой ее дает Э. Морган в своей до некоторой степени фантастической книге «The Descent of Women»[283]. Палеоантропологи в большинстве своем придерживаются того мнения, что для понимания истории возникновения человека нужно рассматривать последние два миллиона лет. Водоплавающая обезьяна, которая якобы жила десять миллионов лет назад, в связи с нашей генеалогией не рассматривается. Будучи исследователем истории идей, и без того уже нарушаешь цеховые правила, расширяя поле рассмотрения и выходя за тот порог, с которого начинается письменность, – до самой неолитической революции и далее, до палеолита. Таким образом, происходит проникновение в те времена, которые не описывает никакая история философии, потому что история философских идей – это синоним истории идей записанных. Уже традиции устно передаваемой мудрости культур, еще не знавших письменности, не вызывают у философов никакого энтузиазма, а уж до каменного века они и подавно не добираются. Они никак не могут себе представить палеолитического в-мире-бытия. Но я полагаю, что компетентная история идей, которая должна быть также историей поведения и историей форм человеческого мира, должна доходить до самых ранних стадий, на которых была запущена биограмма homo sapiens. Если углубляться настолько далеко, в культурном габитусе культур можно различать слои, причем от более поздних наслоений вполне можно проникнуть к более ранним, критически исследуя традицию. Только на рубеже, разделяющем палеолит и неолит, распространяются, словно эпидемия, и становятся наследственными территориализм, субстанциализм и изначальное недоверие к движению. Косвенно эта информация могла бы быть интересной для преодоления метафизического синдрома.

Гимнософистские упражнения

Г. – Ю. Х.: Я хотел бы поставить вопрос, который занимает меня давно, а именно: какие положения тела более всего подходят для мышления. Я еще раз вспоминаю о четырех основных состояниях, которые выделяет буддизм: стояние, ходьба, сидение, лежание. Наш культурный контекст предлагает клише: мыслитель, который пребывает под гнетом тяжких мыслей, подпирает рукой подбородок или охватывает лоб. Таков образ мыслящего человека, который у нас есть – согбенный человек, человек сидящий; пожалуй, он так и будет сидеть дальше, не переходя к каким-то иным состояниям. Мыслителя никогда не видят свободно парящим в воздухе. Идущими мыслители тоже бывают редко, хотя они и устраивают так называемые дискурсы[284]. При этом Ницше предупреждал, что надо настороженно относиться ко всем тем мыслям, которые приходят в голову не во время прогулки на вольном просторе. Он полагал, что великие идеи приходят на голубиных лапках[285] (Taubenfüβen) – что заставляет вспомнить о свободном парении. Из четырех «основных состояний» лежачее положение наверняка является наиболее расслабленным. Недавние эксперименты показали, что это также то положение, в котором лучше всего происходит учеба. Это было проверено на группах тестируемых учеников, которым задавали одни и те же задачи, причем одна группа сидела, другая лежала, третья – ходила. В лежачем положении, то есть в позе, которая ближе всего к положению тела в свободном парении, достигается наибольшая обучаемость. Впрочем, сохранилось удивительное фото Эгона Эрвина Киша[286], на котором он запечатлен путешествующим в лежачей позе.

В остальном изображения лежащих и даже парящих поэтов и мыслителей редки. Кажется, художественная фантазия не ушла дальше «Мыслителя» Родена, который сидит скорчившись, и дальше L’homme qui marche Джакометти. Сидячая поза – обычная для портрета. Собственно, даже и представить себе невозможно, как иначе можно было бы изобразить на картине мыслителя или мышление, – только с использованием сидячей позы и можно иконографически его ухватить. Правда, тут хорошо бы вспомнить о Мишо и его набросках, сделанных под воздействием мескалина. На Дальнем Востоке известна прекрасная серия картин, изображающих быка и пастуха; на них превращение ученика в мудреца символически изображается как езда на спине быка, причем по мере возрастания познаний животное все больше сходит на нет, постепенно исчезая. Подобны этому художественные изображения мотива медитации «с корнями и крыльями». У нас следовало бы, пожалуй, вернуться к живописи эпохи барокко, которая всеми средствами мобилизовала «силы натяжения сфер»: Небо и Земля, телесность, инстинктивность, влечения и мудрость, свет, нематериальность были объединены в единый духовный (spirituelle) образный язык; упомяну, к примеру, набросок маслом Рубенса «Святая Барбара» (1620) – если бы не округлые контуры мясистого лица, это мог бы быть один из рисунков Мишо, сделанный под воздействием мескалина.

П. С.: Мы не должны забывать величайшую сцену парения в последующей духовной истории – полуденную идиллию из четвертой части «Заратустры», когда пророк, счастливый и усталый, посреди бела дня ложится спать под деревом. То, что он сформулирует при этом <свободно паря в мышлении и> беседуя сам с собой – не только один из утонченнейших фрагментов в философской литературе; это также совершенная проза лежащего человека, интимный гимн, воспевающий завершение мира в познающем, который расслабленно покоится на земле. Здесь может, пожалуй, возникнуть ассоциация с просветлением Будды под деревом бодхи. Впрочем, и умирающий Будда тоже изображается лежащим.