Соленая Падь. На Иртыше - [39]

Сели за стол.

Брусенков, Довгаль, Коломиец, Тася Черненко сели по одну сторону стола, по другую — Мещеряков.

— С вашей стороны все, что ли? — спросил Брусенков.

— Сейчас мои подойдут. Припозднились! — ответил Ефрем. Огляделся, прищурился на ярко-желтый пол, на солнечный свет, падавший через окно. Солнце чтой-то сильно бьет! В глаза! — сказал он и подвинулся вдоль по скамье. Оказался как раз напротив Таси Черненко.

— Так-так… — проговорил снова Брусенков, а Ефрем спросил у него:

— А какой же это у нас вопрос первым нынче поставленный?

— О соединении пролетариев всех стран. Так, товарищ Довгаль, договаривались мы?

— Именно! — подтвердил Довгаль, а Мещеряков поглядел на того и другого.

— То есть как это?

— Просто! — развел длинными руками в стороны Брусенков. — Хотим впервые выяснить твою платформу и взгляд на лозунг всей мировой революции. Мы его у всех выясняем.

— Так неужто от меня соединение пролетариев всех стран зависит?

— От тебя не сказать чтобы много в таком великом деле зависело. А вот ты от него — в зависимости целиком и полностью.

— Ты скажи, не примечал я этого по сю пору. Ну, ладно, а когда так, когда целиком и полностью, — что же нынче обсуждать-то? Тебе-то ясно это? И — товарищам…

— Мне ясно. За них я тоже ручаюсь. А вот как ты на это глядишь? Как и сколько ты в этом понимаешь?

Тут вошли Куличенко и Глухов.

Куличенко поздоровался резко, по-военному, а Глухов остановился на пороге, кивнул, огляделся по сторонам, всех присутствующих тоже оглядел, прошел к столу и сел рядом с Мещеряковым.

— Начнем, либо как?

Брусенков поглядел на него, на рваную его рубаху. Спросил Мещерякова:

— А это кто у тебя? Что за товарищ?

— А он у меня никто.

— Ну все ж таки?

— От карасуковских мужиков ходоком. Пришел поглядеть и понять, что у нас здесь с тобой происходит. Глухов фамилия. Петро Петрович.

— А для чего это ему?

— Фамилия-то?

— Для чего он с тобой здесь? Нынче?

— Так говорю же: он от мужиков. Вон от какой от огромной волости. Ты для начала скажи, Глухов: можем — нет мы надеяться, что карасуковские мужики к нам все ж таки присоединятся?

— Сказать — это не от вас, товарищи, зависит.

— От кого же? — спросила Тася Черненко.

— От Колчака. Когда он еще месяц хотя бы не бросит безобразничать, не то что Карасуковская — все волости и даже все кыргызы в степе ваши будут.

— И давно он у тебя такой? — снова спросил Брусенков у Мещерякова.

— Дорогой к нам пристал. От Знаменской деревни верстах в тридцати. Нет, сказать, так и все сорок верст будет от Знаменской то место.

— И сразу ты его на заседание главного штаба привел? А если он военную тайну узнает?

— Так мы что — глупые совсем? Мы ему скажем уйти, когда зайдет о военных действиях. А сейчас почто ему нас не послушать? И свое слово нам не сказать? Соединение пролетариев всех стран не секретно же делается? Вот скажи, Глухов, — ты за соединение?

— Я не то чтобы сильно «за»… — пожал плечами Глухов.

— Почему так?

— Дома делов слишком уж много. Управиться бы…

— Ты бы, товарищ Мещеряков, еще и Власихина привел сюда! — уже заметно сердясь, сказал Брусенков. — Тоже дружок твой.

— А вот это мне несподручно, нет. Я его с собой не привозил. Он ваш, доморощенный, Власихин-то… Приглашайте вы, я его послушаю!

— Довгаль, ты-то что молчишь? — спросил Брусенков. — В защиту пролетариата перед Власихиным какую речь сказал? А нынче? Это же прежде всего твой вопрос?

Довгаль сидел, опершись одной рукой на стол. Задумался.

— Наш вопрос… Но, видать, это еще не все — что наш он. Тут надо пример привести. Ясный и понятный. В руки взять вопрос-то всем и каждому…

— Позвольте, товарищи! — сказала Тася Черненко. — Довгаль говорит верно. А я хочу обратиться к товарищу Мещерякову: знает ли он, что в нашей армии созданы краснопартизанские части из бывших военнопленных мадьяр и австрийцев?

— Сколько же их? — спросил Мещеряков живо. — Мадьяр сколько?

— Ну, две роты австрияков, и мадьяр, считай, столько же! — ответил Довгаль радостно. — И вот с этого как раз и начнем мы с тобой разговор, Мещеряков, с этого!

— Мадьяры — верно что хороший пример! — кивнул Мещеряков тоже весело. Вот с таким примером и я кому хочешь все объясню. И каждый мне поверит. А насчет австрияков — пример уже вовсе мало годный.

— Это почему же? — удивилась Тася Черненко.

— А потому, товарищ моя дорогая, — ответил Мещеряков, — потому что мадьяры — те, верно, солдаты. Они и на фронте либо уже с нами сильно дрались, либо переходили на нашу сторону. Середки не искали, не скрывались. И понятно: они в свое государство задумали от австрияков отделиться, от ихнего императора Франца. Добра этого, императорского, повсюду хватает на каждую страну, на каждую местность, но им тот Франц даже и не свой вовсе. По-мадьярски будто бы ничего и сказать не может — «здравствуй», «дай сюда» и «прощай». Все. Австрияки же — те мирные. Те и в плену, в Сибири, больше полукровками занимались. Сколько от них ребятишек-полукровок пошло — с шестнадцатого года счет потерян!

— Почто же это как раз с шешнадцатого? А? — заулыбался в бороду Куличенко. — Почто с шешнадцатого, товарищ главнокомандующий?

— Ну, до шестнадцатого году старики и старухи еще счет вели по деревням. Старались. Жалмерок попрекали всеми силами. После видят бесполезно это… И рукой махнули. А с мадьярами — вот вы женщина, товарищ Черненко, — а пример сделали очень правильный. Чисто военный пример.