Солдаты и пахари - [17]

— Так ему и надо, чирью!

— Все-таки жалко, робя, баба, а бьет!

— Кого там бить-то? Гниду?

Звякнула калитка. Заглянула в створ бегавшая в лавку Танька Двоеданка. Ахнула и скорее бежать. Стало все ясно: уж если Танька узнала с уха на ухо, то слышно будет с угла на угол.

— С топором бегала молодая-то за Сысоем Ильичом. Догола его раздела. Срубить голову метила, да не дали: работники помешали.

— Брешешь?

— Вот те Христос! Терешка-пастух научил ее. Сруби, говорит, ему башку-то, и богатство все наше будет!

Горькими были Терехины проводины.

Мать молча вытирала передником слезы, отец как-то сразу осунулся, затих. Поленька спряталась в пригоне и скулила, как по покойнику. Только Гришка ходил петухом: «За старшего останусь. Не так дела поведу».

Перед уходом в волость, куда собирали рекрутов, позавтракали всей семьей, склали, что осталось на столе, в солдатскую котомку, присели по русскому обычаю.

На волостном крыльце стоял писарь и громко перекликал собравшихся.

— Долгушин?

— Я.

— Потапов?

— Тут.

— Самарин?

— Я.

Когда подводы двинулись от волости, завыли бабы. Тереха наскоро обнял своих, вскочил в телегу.

— Стойте! Стойте! — как подрезанная закричала мать Терехи, Ефросинья Корниловна. — Не увозите моего соколика!

И упала, забившись в пыли. Подводы остановились. Тереха подбежал к матери, поднял ее, поцеловал еще раз. И увидел Марфушку. Она стояла около парадного крыльца, не решаясь приблизиться к телеге. Затем, будто подтолкнутая кем-то сзади, кинулась в толпу, пробралась к любимому, повисла на шее.

— Терешенька, родненький! Береги себя. Дите у нас будет. Береги!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Прошло три года. Мало кто остался в Родниках из Саниных друзей. Затихло село, пригорюнилось. Бабы да старики в домах. Богател Сысой Ильич, радовался успехам своего сына Николая, третий год служившего в уездном городе. Косолапил по улочкам румяный, как сдобная ватрушка, Григорий Самарин. Он замужичел: усы начал отращивать, бородку. И брюшко поднялось, будто тесто перевалило через опояску. Только в плечах остался жидким да корявины прежние.

— В некрутчину тебя, Гришка, пора уж, — говорил Сысой Ильич.

— Нет, дядя Сысой! Молодой я ишо! Да и больной!

— Какой ты, к едрене-фене, больной, скоро етим местом печку начнешь сворачивать.

Ухмылялся Гришка, знал: шутит волостной писарь. Тугой супонью завязался у них потайной узелок. Заметил как-то Гришка, что сыплет писарь в свою завозню, полную казенного хлеба, желтый озерный песок.

— Зачем это? — спросил у работников, возивших на подводах желтую поклажу.

— В проходы, на пол. От сырости.

— А-а-а. Ну, а мне показалось на продажу! — хохотнул Гришка.

Глаз не спускал он с Сысоева двора, то и дело вертелся подле кабака, приплясывал: «Зачем тебе песок, старый ирод?» Весной со всех окрестных сел нагнали к складам подводчиков. Каждый день вереницы телег и пароконных бричек, груженных пшеницей, уходили со двора Сысоя Ильича.

— Пусть кушает во здравие православное воинство. Дай бог победы ему! — крестился писарь.

Однажды Гришка просидел возле амбаров всю ночь. Всматривался в писарево подворье. Ждал. После первых петухов скользнули в склад наемники Сысоевы и сам он. Разглядел Гришка, как проворно кидали они в зерно песок, перемешивая его с пшеницей легкими деревянными лопатами. Прикидывал: «На каждой телеге двадцать пудов, само мало; если в день отправить по два ведра песку на подводу, и то, почитай, двести пудов получается. А за неделю? А за две?»

Пришел на другой день к писарю. Побасенку рассказал:

— Ездил я недавно в Гнилую. К дружку.

— Ну так что?

— Куклу мою гнилинские кобели чуть не задрали.

— Не ври. Сучек не трогают.

— Ей-богу. Ты сам знаешь, Кукла у меня сытая, справная. А гнилинские кобелишки шкилетистые… Напали на нее. «Гав-гав», — и только. А я Кукле: «Узю! Подери-ка им шубы-то!» Ну, Кукла и давай… Одного швырнула, другого рванула… Думала, все. А их туча, слышь, налетела, и давай потрошить Куклу!

— Это ты к чему?

— К тому, дядя Сысой, что многовато песку-то в хлебушко сыплешь.

Писарь позеленел.

— Какого песку?

— Озерного, желтенького, как пшеничка.

— Пошел ты к едрене-фене!

— Не шути, дядя Сысой, нас много, мы видели… Как бы тебе от казны секир-башка не вышла. Время-то военно.

— Стой, Гришка, тише! — писарев глаз налился кровью. — Кто еще видел-то?

— А что?

— Тише ты, паршивец! Кто видел?

— Не скажу.

— Говори, гад, а то душу вытряхну. — Сысой выдернул из кармана нож-складень.

Но Гришка даже головы не повернул.

— Убери ножик, дядя Сысой, не ровен час, последнего глаза лишишься.

Писарь весь трясся.

— Ах ты, подлец, ах ты, змееныш! Что тебе надо?

— Золотишко есть?

— Что?

— Золотишко, спрашиваю, есть немного?

— Ну.

— Дай малую толику.

Сысой Ильич выскочил из горницы, хлопнул дверью так, что заходила стена. Гришка ждал, что будет.

Прибежала в горенку Дунька.

— Какой-то ты невеселый, Гриня, видать, с тятенькой рассорился?

— С чего ты взяла?

— Гневный шибко в подвальчик пошел.

— А где это у вас подвальчик-то?

— Там, между кладовыми, глубоко.

— Нет, Дунечка, я с твоим тятенькой не ссорился, ей-богу!

Гришка привалил ее к столу, хватал за перезрелые груди, целовал взасос.

— Ох, ягодка ты моя!