Солдаты и пахари - [10]

Тянулись над головами белые громады облаков. Рвался на поляну ветер.

— А ты, Саня? Как ты жить думаешь?

Учительница улыбнулась:

— Я же тебе когда-то об этом говорила… Пряма стежка моя, и никто меня с нее уже не свернет. Ты одно знаешь, что я «политическая», а больше-то ведь ничего.

— У тебя, поди, отец и мать тоже против царя?

— Отца, Марфуша, я совсем не помню. Ушел искать счастье на Алдан, да так и не пришел. Погиб, по слухам, от обвала на шахте… Мать умерла, когда мне еще и двух лет не было. Взросла у тетушки, у маминой сестры. Она в то время в городе учительствовала. Домик у нас свой был. Жили незаметно. А потом отправили меня в Ялуторовск, в епархиальное училище к знакомым учителям… Молилась перед экзаменами, на исповеди ходила, верила…

— Сейчас не веруешь?

— Обманул меня бог, Марфуша! Когда приехала после училища в свой город, тетя уже замужем… Дядя Костя — редкий человек, знающий… И оба они были связаны с революцией… И обоих в седьмом году взяли ночью. Осталась я одна. Упрашивала бога: «Спаси их!» Тетю не знаю за что застрелили, а дядя Костя от скоротечной чахотки в тюрьме скончался. Вот так обернулись молитвы-то мои. И ненавижу я сейчас, Марфуша, всех этих! Палачи казнили, а бог благословлял! Ненавижу!

— А если арестуют тебя, да в каторгу?

— Арестуют — ты останешься, Тереха, Макар… Всех не арестуют… Вы тоже по моей же тропинке пойдете. Я знаю. Потому, что она правильная, эта тропинка.

— Ой, страшно, Саня!

— Ничего. Крепись. Настанет добрый час.

13

В тот день уходили к югу последние косяки журавлей, гневалось Родниковское озеро. Макарка лежал на крыше и думал. Вечером в школе они долго спорили с Терехой.

— Придет время — возьмутся мужики за топоры, — говорил Макар.

— Это не впервой.

— Ну и что?

— Стенька Разин брался? Брался. Емельян Пугачев брался? Брался. В пятом году было? Было. А чем кончилось?

— Ни лысого беса ты не понимаешь! На старое глаза лупишь! Пятый год — это, братец, как это… Савраску перед бегами и то наганивают, готовят… Это ре-пе-ти-ци-я!

— Не понимаешь! — передразнивал Тереха. — А ты скажи, вот у нас в Родниках подымутся мужики, а в Елошном или в Падеринке нет. Тогда как? Надо же в одно и то же время. Да и кто тут подымется? Которые богатые — ни за какие коврижки! А бедные, наподобие Оторви Головы, темны еще!

— Что ты на Оторви Голову показываешь? Нас-то больше.

Вчера и дала Александра Павловна Макару эту книжку. В ней и есть ясный и точный ответ на Терехины и Макаровы сомнения: во главе революции будет стоять партия большевиков, рабочие и беднота — главная ее сила! Терешки и Макарки и в Елошном и в Падеринке есть!

— Вот твой калган до чего как раз и не дошел. Партия! Это, братец ты мой, сила, которая объединяет всех.

По-кошачьи тихо подкрался Колька. Выхватил из рук книжку — и наутек. Но Макарка проворнее. Пока писаренок семенил по лестнице, спускаясь вниз, Макарка спрыгнул с крыши сарая и встретил его мощной оплеухой. Книжка запорхала на ветру.

— Ты что, гад, бить? — ощетинился Колька.

И еще последовал удар. Колька винтом отлетел к бричке.

— Где взял книжку? — захлебываясь, орал он. — У потаскухи учительницы?

— У потаскухи? На еще, собачье мясо!

На шум выбежал Сысой Ильич. Кровяной глаз его заблестел по-волчьи. Вывернув у брички валек, он хлестнул батрака по спине. Парень упал. Но тут же вскочил, схватил лежавшую на земле книжку и метнулся к забору. Перевалился через него, упал в крапиву.

— Собак спускайте! — неистовствовал писарь. — Чтобы клочья от него летели!

— Чо они его, искусают, что ли? — сказала стоявшая на крыльце Улитушка. — Он сам их всех кормит.

— Молчать! — налетел на нее Сысой Ильич. — Вон отсюдова к едрене-фене!

А Макарка уже бежал к озеру. Рубашка прилипла к телу. Ныла спина.

Всю ночь и весь следующий день пролежал в сухих камышах, отхаркиваясь кровью. Вечером, когда стемнело, пришел к учительнице:

— Вытурили меня.

— Знаю. А книга где?

— Вот… Только красным закапана.

— Молодец, сохранил книгу… Садись, поешь немного.

Глаза их встретились.

— Что делать теперь, не знаю?!

— Дело есть, — Саня приложила палец к губам. — Вчера получила из города письмо, пойдешь туда. Надо.

— Надолго?

— Там скажут. К покровской ярмарке вернешься. Спросят, где был, говори: поденно работал у того, у другого. Волость-то большая.

Саня рассказала Макару, кого искать в городе, куда приходить, что спрашивать.

Брякнула калитка.

— Спрячься, Макарушка, — она так назвала его в первый раз. — Вот сюда, в чулан.

В школу заявился писарев сын.

— Извините, сударыня, — весело заговорил он, — я к вам по делу… Книжечку бы какую почитать. Заняться совсем нечем.

— Разве только вот эту, — сказала Саня и подала Кольке «Житие Иннокентия, епископа Иркутского».

Колька обшаривал взглядом комнату, подбитый глаз его чуждо уставился на Саню.

— Разрешите, ручку вашу поцелую?

— А зачем?

Колька напыжился, поднял нос.

— По-жа-ле-ешь об этом! — Заложив руки за спину, прошелся по комнате, ткнул ногой дверь, вышел не прощаясь.

Вечером учительницу вызвал писарь. Начал допрос:

— Книжечки, Александра Павловна, батракам читаешь? Нельзя. Это противу закона.

— Жития святых? Противу закона?