Солдаты без оружия - [66]

— Спасибо, товарищ начальник! — И, обернувшись к своим товарищам, добавил: — Боль мусульманина, конечно, может понять только мусульманин…

— Ну, это вы, товарищ, зря! — прервал его Олимов. — Разве кто-то запрещал вам хоронить согласно обычаям?

Орифу ответил стоящий справа от него квадратный широкогрудый человек с пушистыми густыми усами, придававшими его не лишенной приятности внешности еще и некую важность.

— Да, товарищ Олимов, наш комендант категорически запретил делать это!

— По каким причинам? — Ориф наливался нетерпеливым раздражением.

— А вы у него и спросите об этом, — посоветовал пожилой мужчина и показал на человека, спешившего к ним и припадавшего на одну ногу.

— Комендант, фронтовик Пушкарь! — браво отрекомендовался вошедший и протянул руку для приветствия.

Олимов оглядел его с головы до ног. Перед ним стоял кругленький короткошеий человек с узкими щелками глаз на крупном небритом лице, отчего до смешного походил на ежа. Говорил он быстро, безостановочно, проглатывая отдельные слоги, и оттого почти неразборчиво.

— Разрешите, товарищ начальник, довести до вашего сведения, — затараторил комендант, — надоели они мне своими приставаниями еще со вчерашнего дня! Все требуют, чтобы я нашел им для савана полотно, дал бы доски, да еще то, другое, третье — для погребения двух умерших. Неужели они не понимают, что время-то сейчас военное, на фронте люди умирают десятками, сотнями, — и кто им сейчас позволит соблюдать всякие там обычаи, традиции при таких условиях и полувоенной дисциплине? Не лучше ли им собраться вместе и выкопать вон на той горке одну общую могилу для обоих умерших, похоронить их в том, во что они одеты? Теперь бог всем и все простит! Не так ли, товарищ начальник?..

Взвинченный и без того, Олимов с трудом удержался, чтобы не взорваться, а оттого перешел почти на шепот:

— Вы на каком, позвольте, фронте воевали, товарищ комендант?

Пушкарь некрасиво облизнул губы, прокашлялся, отчего-то заволновавшись:

— Сожалею, что проклятый фриц не дал возможности дойти до фронта и участвовать в бою! Следовал эшелоном, попали под бомбежку фашистских самолетов, и меня ранило осколком в левую ногу. Два месяца пролежал в свердловском госпитале. Вот, товарищ начальник, хромым остался на всю жизнь, — похлопал он себя по ноге.

— Вы здесь с самого начала работаете комендантом? — уже более громко спросил Олимов.

Пушкарь широко распахнул свой длинный, громоздкий тулуп.

— Э-э-э, товарищ начальник, перед тем я три года служил надзирателем в лагере…

На лице Олимова появилась кислая, болезненная гримаса, словно от зубной боли. Он понял: здесь надо быть непримиримым.

— Вот что, товарищ Пушкарь! Пусть рабочие похоронят умерших товарищей по своим обычаям! То, что они просят, не такой уж дефицит! Завтра похороны, и я сам приму в них участие. На будущее же хорошенько запомните, что здесь работают не заключенные и не пленные: они солдаты и защищают свою Родину, только не на фронте, а в тылу. Очевидно, вам это не совсем ясно?

На лице коменданта выступил пот. Он попытался было возразить:

— У меня, товарищ начальник, нет такой возможности!.. Нет и лишнего метра ткани, которую они просят…

— Сгодится и выстиранная простыня! — предложил выход кто-то из присутствующих.

Не терпящим возражения взглядом Олимов пристально поглядел на коменданта:

— Надеюсь, мне не нужно повторять еще раз? Вы поняли, что я сказал, товарищ Пушкарь?

— Понял, понял!..

По тону и виду Олимова комендант решил, что спорить с комиссаром бесполезно, поэтому, неуверенно передернув плечами, он не нашелся что возразить.

На следующее утро умерших предали земле. На похороны пришел почти весь отряд, были тут и руководители строительных работ.

— …Двое наших товарищей, наших трудармейцев погибли как солдаты на боевом посту при исполнении задания, — торжественно заключил свою речь на похоронах Олимов. — Так пусть же их славные имена навечно останутся в наших сердцах, в нашей памяти, в сердцах будущих поколений!

— Да будет так! — произнес мужчина в чалме, завершая обряд погребения.

На обратной дороге к общежитию благодарные люди воздавали хвалу Олимову, и, конечно, он все это слышал, ему эти похвалы были не безразличны. Однако больше всего Орифа заботило теперь настроение рабочих: он узнал, что постоянные ссоры и перебранки со старшиной, начальством стали здесь явлением повседневным.

После похорон он остался ночевать в бараке, пробыв с рабочими половину следующего дня. Он приказал коменданту организовать уборку общежития, проследил, как это было сделано, посоветовал разжигать костры на рабочих местах, как в Каменке. И удивительное дело — согрелись не только руки и ноги людей — теплее стало на душе, сердца их постепенно оттаивали, чувствовал Олимов.

Какой это был урок для политрука! Какой горький урок! В который раз он понял, что нужна постоянная связь со всеми трудармейцами, на каком бы отдаленном участке они ни работали.

С такими мыслями он уезжал из отряда строителей ветки. На санях, запряженных коротконогой карей масти лошадью, он вместе с Иваном Даниловичем отправился обратно в Каменку.

— Как чувствуют себя наши больные? — Олимов положил руку на плечо фельдшера Харитонова. — Я не успел перед отъездом зайти попрощаться с ними…