Солдаты без оружия - [65]

— Ему намного труднее, чем всем остальным!.. — понимающе сказал усто Барот, задумчиво глядя вслед удаляющемуся Олимову.

— Наше счастье, что у нас такой политкомиссар! — искренне вырвалось у Хакимчи.

— Да будет в делах его, сердечного, лад! — добавил Ака Навруз.

Ориф и Иван Данилович уже давно скрылись из виду и все шли и шли по степи, начинавшейся прямо за Каменкой. В восьми километрах от нее один из отрядов трудовой армии начал прокладывать железнодорожную ветку, которая должна была соединить строящийся завод в Каменке с Белогорском.

Обуреваемый мрачными мыслями и предчувствиями, однако уверенно ступая, шел навстречу сильному пронизывающему степному ветру Ориф. Невысокий, полноватый Иван Данилович, семеня чуть сзади, едва поспевал за ним. Одетый в стеганку и ватные штаны, на которые он с трудом натянул еще и пальто, в солдатских сапогах, обмотав предварительно ноги несколькими слоями портянок и плотно закутав лицо и голову, он был недосягаем для холода.

Его беспокоило сейчас одно: сможет ли он в таком темпе дойти до общежития, ведь Олимов, шагавший впереди, был значительно моложе, а потому подвижнее и легче, чем он. Когда прошли половину пути, Иван Данилович попросил передышки. Ориф согласился, надеясь, что, пока они стоят, появится хоть какой-нибудь транспорт.

Сойдя на обочину не очень широкой, с проложенной грузовыми автомобилями и санями колеей дороги, они присели на корточки в небольшой ложбинке, защищенной от ветра и сплошь покрытой затвердевшим, обледенелым снегом. Олимов закурил, а Иван Данилович стал рукавицами сбивать сосульки с бровей, ресниц и усов.

Ориф курил, всматривался в ту сторону, откуда шла дорога: не появится ли машина, и какие только мысли не приходили ему в голову!.. Пройдут, думал он, тяжелые дни, месяцы, годы, и эта степь изменится неузнаваемо, расправит крылья новая жизнь. Пустыня превратится в цветущий край, люди будут гулять в парках и садах, будут работать, творить, созидать, растить детей, учить их наукам и искусству. Встанут в степи по воле человека громадные заводы, предприятия… Вспомнят ли их в том далеком будущем? Скажут ли доброе слово о них, ожививших эту первозданную землю, поливших ее своим потом, поднявших к жизни тяжелым трудом, ценой безвременной смерти многих, пришедших сюда в эти трудные военные годы со всех концов необъятной страны?.. Известна мудрость, что человек за свою жизнь должен посадить хотя бы одно дерево, напоить жаждущих, проведя ручей в пустыню… Значит, те, кто вкладывает сегодня свою душу в преобразование этой бескрайней степи, воистину настоящие люди! Да в этом и не может быть сомнений! Ориф верил, что грядущие поколения сумеют по достоинству оценить этот героический труд…

Ориф поднялся, затоптал в снег папиросу.

— Пойдемте, Иван Данилович! Не будем дожидаться транспорта, тем более что и не видно ничего подходящего! Быстрее доберемся на своих двоих.

Харитонов покорно поднялся и снова засеменил за Олимовым.

К полудню они дошли наконец до общежития строителей железнодорожной ветки. Бо́льшая часть отряда работала, несколько человек остались ухаживать за больными. Едва Ориф с Харитоновым переступили порог барака, как трудармейцы сообщили им печальную новость: двое заболевших воспалением легких не дожили до утра, остальным необходима срочная медицинская помощь.

Раздевшись и вымыв руки, Иван Данилович занялся осмотром и лечением больных. Олимов обошел барак, здоровался со всеми, успокаивал, приободрял больных, внимательно смотрел, как живут рабочие.

Внешне барак ничем не отличался от тех, что в Каменке, но здесь, на отшибе, он наводил какую-то тоску на человека, попавшего сюда впервые. Беспорядок царил страшный: повсюду разбросаны нужные и ненужные вещи, наверное, давно не убирали тут по-настоящему, постели не прибраны, в воздухе стоит тяжелый, неприятный запах запущенного жилья. Видно, был засорен дымоход, потому что к стойкому резкому запаху человеческого жилища примешивалась едкая горечь дыма, валившего в помещение из печных щелей. Вокруг чугунной печки полно золы и угольной крошки, большой жестяной чайник почернел так, что напоминал котелок, долго коптившийся над костром.

Но Олимова больше всего расстроила какая-то безысходность, которой веяло отовсюду, это соответствие, как отметил про себя Ориф, внешнего вида жилья душевному настроению рабочих: на лицах многих он прочел уныние, какое-то безразличие и ощутил молчаливое скрытое недовольство. В первую очередь, как обычно, когда что-нибудь не ладилось, Ориф винил самого себя. Он давно не был на этом участке строительства, бросил его, как говорится, на произвол судьбы. Мысленно сыпал упреки он и на головы старшин и бригадиров: такие с виду вроде бы степенные, уважаемые люди — и допустили, чтобы люди жили в таких невыносимых условиях! Но он никому не сказал ни слова, отложив упреки на будущее, до более удобного момента, и принялся расспрашивать возвращавшихся с работы людей. Рабочие прежде всего просили разрешения захоронить умерших по национальным обычаям и традициям. И Олимов без всяких возражений согласился. Смуглый, с морщинистым лбом пожилой мужчина, обвязавшийся, словно чалмой, платком из выстиранной мешковины, стоящий рядом, почтительно благодарил его: