Солдаты без оружия - [58]

Против ожидания, Нурматов твердо возразил:

— Спасибо, дядя Ваня! Но что я там один буду делать? Вечером вместе со всеми и поеду!

— Да вы без дела замерзнете до вечера!

— Почему без дела, я работать буду!

— Вы с ума сошли! — еще жестче проговорил Харитонов. — Разве можно работать с обмороженными руками?

— Сейчас уже не так жжет, дядя Ваня, и, дай-то бог, до вечера все заживет! — с этими словами Нурматов поспешил к выходу.

Но от Харитонова не так-то просто было отделаться: догнав его, он еще раз попытался заставить Нормата идти в общежитие, предложил даже проводить, но вернулся ни с чем. Ориф удивленно наблюдал эту сцену. Харитонов же, разгоряченный сопротивлением рабочего, не желающего выполнить его фельдшерский совет, решил выложить Орифу все начистоту — когда еще представится такой случай!

— Товарищ Олимов, должен откровенно предупредить: если мы в ближайшее время не позаботимся об улучшении условий труда и жизни рабочих, будущее наше окажется печальным! Поверьте!

Олимов грустно посмотрел на Харитонова и, ничего не ответив ему, молча положив записную книжку в карман, закурил. Но тут же загасил папиросу, вспомнив, что он в медпункте.

— Вы правы, Иван Данилович, абсолютно правы! — подтвердил Олимов, надевая свой жесткий, из сыромятной кожи полушубок. — Однако не скрою, я все еще под впечатлением поступка этого Нурматова. Он не послушался вас и с больной рукой все же вернулся на работу…

Харитонов улыбнулся одними губами.

— Я понимаю, о чем вы думаете, товарищ Олимов! Такими, как Нурматов, мы можем гордиться. Это так! Но учтите, силы и здоровье человека, даже очень стойкого, имеют свой предел…

Ориф положил руку на плечо Ивана Даниловича.

— Дорогой вы мой, много значат и нравственная стойкость, твердость человеческих убеждений. Тем не менее ваши слова справедливы, и я постараюсь сделать все, что в моих силах… Поверьте!..

Об этих событиях, происшедших совсем недавно, невольно вспоминал Ориф, стоя у костра Кучкарбая. Глядя на капризного эгоиста, он не мог не сопоставить его с Нурматовым и мысленно снова и снова убеждался в справедливости сказанного там, в медпункте, Харитонову: да, действительно, дорого стоят и нравственная стойкость, и твердость убеждений.

Неожиданно Ориф обратился к Хакимче:

— Иногда скверный поступок одного рождает дельную идею у других. Знаете, усто, о чем я подумал, глядя на этот костер?

— О чем же, Ориф-ака?

— Для того чтобы хоть как-то обогреть людей в эти свирепые морозы, во всех отрядах и днем и ночью должны гореть вот такие костры!

— Откуда мы возьмем, Ориф-ака, столько дров и сухих веток?

— Да вокруг полно дров и веток! — виновато забормотал Кучкарбай. — От соломы и колючек до дров и бревен, от щепок — до выброшенной резины!.. Ее ведь тоже можно жечь!..

Ориф и Хакимча незаметно перемигнулись, как бы без слов поняв друг друга: «Вы, мол, слышите?» — и оба рассмеялись.

— Где это наш Барот-ака? — поинтересовался Олимов и, не дожидаясь ответа Хакимчи, пошел в мастерскую. — Давайте посоветуемся с ним!..

С того памятного дня стали жечь костры по всей стройке. Очень скоро по инициативе самих строителей, с помощью руководства создали солидные запасы топлива. Теперь всюду горели костры, и степь, особенно по ночам, напоминала гигантскую поляну, на которой нашли приют десятки светляков. Но главное — от огня и дыма костров вроде бы мягчал мороз, и людям работалось легче.

Конечно, это не было кардинальным решением вопроса, и Ориф Олимов почти каждый новый день начинал с обхода соответствующих учреждений области в поисках решения многих проблем, связанных с жизнью трудовой армии. Вторую половину дня он целиком посвящал Каменке. Но поскольку положение в стране было тяжелым, в первую очередь все отдавалось фронту, снабжение тыла продовольствием, медикаментами, одеждой и обувью становилось делом затруднительным.

Ежедневно надо было решать задачу со многими неизвестными. Главное же, как считал Ориф Олимов, состояло в том, чтобы избежать нелепых потерь людей на стройке. В этом он видел свою основную задачу, ради этого готов был не спать подряд несколько ночей, не есть неделями горячего. Здесь, на Урале, он был политруком трудовой армии и отвечал за нее головой.

Однажды в конце января, вернувшись по обыкновению домой уставшим и голодным, Ориф был неожиданно удивлен. Открыв дверь и включив свет, он поразился, как изменилась в его отсутствие комната. Жарко горели дрова в чугунной печке, было тепло, чисто, и он вдруг после мороза почувствовал несказанное блаженство от одного опрятного вида своего заброшенного жилища, чьей-то заботы, проявленной по отношению к нему. На столике, сколоченном Орифом в первые дни приезда, была расстелена чистая скатерть. Свежее постельное белье сияло белизной.

Ориф подошел ближе к столу и тут же увидел записку.

«Уважаемый товарищ! — говорилось в ней. — Извините, что без вашего разрешения вошли к вам в дом. Но так получилось. Хотели, чтобы вы в этих стенах почувствовали себя лучше.

Людмила,

Ирина».

Не отрывая взгляда от записки, Ориф мучительно вспоминал: кто же это такие Людмила и Ирина?

Его мысли внезапно прервал стук в дверь. Он громко пригласил: «Войдите!» — но никто не входил. Тогда Ориф повторил приглашение, и снова ответом ему было молчание. Он пошел открыть дверь, но там никого не оказалось; он услышал только донесшийся уже издали женский смех, на что Ориф просто не обратил внимания и тут же решил, что все это ему почудилось. Удивленный до глубины души, он вернулся в свою комнату.