Солдаты без оружия - [170]

Трое советских воинов молча сняли пилотки и склонили головы перед могилой героя давно прошедшей битвы за свободу и счастье людей.

Осенний ветерок доносил до них запах лежащих на могиле цветов.

Перевод Н. Турской.

БРАТЬЯ

Почтальонша вошла во двор, нарочито громко хлопнув дверцей.

— Тетушка Муслима! О-ой, тетушка Муслима! — позвала она. — Вам письмо. Получите и радуйтесь!

— А?! — встрепенулась тетушка, едва заслышав голос, и выскочила из дома, впопыхах надев правую галошу на левую ногу, а левую — на правую. — От кого, милая? Хамдамджона?

— От кого же еще? — засмеялась почтальонша. Протягивая сложенное треугольником письмо без марки, она пошутила: — А может, вам пишет еще и какой-нибудь дядя?

Тетушка Муслима улыбнулась.

— Не-ет, милая, — протяжно, чуть нараспев произнесла она. — Мне два моих сына дороже ваших дядей, на которых намекаете. Пусть мои сыновья будут здоровы, я уж как-нибудь проживу под их крылом. Пусть они живут долго и счастливо, и не видеть мне их печалей-страданий!

— Я пошутила, — сконфузилась почтальонша. — Не обижайтесь, пожалуйста.

— Знаю, милая, знаю, что шутите. Неужто не понимаю? Пройдем лучше в дом, выпейте хоть пиалу чая. Вижу по вашему лицу, как вы устали. Отдохните немного, переведите дух. Пожалуйте, милая! — пригласила ее тетушка Муслима.

Но почтальонша, поблагодарив за сердечность, сказала, что у нее много работы и мало времени, и добавила:

— Да и как войти в дом-то в этаком наряде — грязных сапогах, замызганной одежде? Пока счистишь налипшую грязь, кончится день. А мне еще ребеночка кормить, — вздохнула она. — В другой раз посидим, дорогая тетушка. Спасибо. Специально приду поговорить. Соскучилась по доброй беседе.

Тетушка Муслима проводила ее за калитку, пригласила заходить, не стесняясь, и, когда почтальонша скрылась в соседнем переулке, стала выглядывать младшего сына Амона, которому вроде бы пора было возвращаться из школы. На дороге не было видно ни одного ученика.

«Наверно, учитель задержал», — подумала тетушка Муслима и вернулась в дом, прижимая письмо к груди.

Она не находила себе места, кружила по комнатам, словно в поисках чего-то крайне нужного, разглаживала письмо, целовала, всматривалась в строчки, выведенные рукой сына, сыночка, и казнила себя за то, что в свое время не училась грамоте — боялась злых языков, проклятий и угроз приверженцев старины, врагов новой жизни, не пошла, как большинство сверстниц, на женские курсы по ликвидации безграмотности. Теперь только тем и утешалась, что ее покойный муж Хайдар ничего не жалел для того, чтобы учились сыновья Хамдам и Амон. «Ваше дело — учиться», — говорил он ребятам; завещал это им и умирая. Его заботы и заветы не пропали даром. Старший сын Хамдам окончил десятилетку, пошел на военную службу и вот уже три года воюет с проклятыми гитлеровскими извергами, командует, как писал сам, расчетом противотанкового орудия. Радует хорошей учебой и младший сын Амон. Ему пошел пятнадцатый год, ходит в восьмой класс…

Нетерпеливо ждавшая тетушка Муслима сразу же услышала скрип калитки. Она метнулась к окошку, увидела Амона и побежала навстречу, зажав письмо в руке.

Амон, худой и жилистый, с большими глазами в длинных ресницах и пушистыми черными бровями, шел по выложенной битым кирпичом дорожке. Старенький портфель он нес, перекинув через плечо. Сапоги его, как у почтальонши, были в грязи: всю ночь шумел ливень, сельские улочки развезло.

— Ой, Амонджон, почему задержался? — спросила мать.

— Ничего не задержался, — ломающимся баском ответил Амон. — Как всегда, было шесть уроков.

— Шесть? — переспросила тетушка Муслима.

Отдавшись всеми мыслями письму, которое пришло с фронта от Хамдамджона, тетушка Муслима потеряла счет времени. Полчаса ожидания Амона показались ей чуть ли не целым днем. «Стара стала, сохнут мозги», — подумала она и в душе попросила у сына прощения за напрасный укор.

— Скорей, сынок, разувайся, входи в дом, от твоего брата письмо. Почитай-ка, что он пишет, здоров ли, цел ли?

— Когда пришло? — спросил Амон, сняв один сапог и поспешно скидывая второй.

Но что-то случилось, сапог будто приклеился к ноге.

— Ух, проклятый, снимайся же, — пробормотал Амон, красный от натуги, и, привалившись к косяку, начал стаскивать сапог руками.

— Недавно принесла Каромат, — ответила мать на его вопрос.

— Что пишет? — сказал Амон, забыв, что мать неграмотна.

— Да если бы я могла читать, как ты, разве ждала бы тебя столько? — Мать вздохнула.

Разделавшись наконец-то с сапогом, Амон побежал к рукомойнику, быстро ополоснул руки и, взяв у матери письмо, глянул на обратный адрес. Номер полевой почты был другой. «Перевели в новую часть», — подумал Амон и, разворачивая треугольник, сел на низенький подоконник, ближе к свету, и стал читать про себя.

— Э-э, ты вслух читай, я тоже сгораю от нетерпения, — сказала мать, опускаясь на ковер в ногах у сына. — Ну!..

«Моя любимая мамочка! — громко прочитал Амон. — Мой дорогой братишка! Шлю вам, мои родные, свой пламенный привет с западной государственной границы нашей Родины, где мы снова, спустя три года, водрузили наш славный красный флаг. Три года тому назад бешеные гитлеровские орды пересекли ее в этих местах, вероломно напав на нашу землю, и словно бы черные грозовые тучи затянули небо над нею, и слезы, тревоги и горе вошли в каждый дом. Но благородная ярость многонационального советского народа вскипела, как волна, и ураганным ветром разорвала тучи, погнала их назад, на запад. Теперь небо нашей Родины снова чистое, а земля ее свободна — мы изгнали фашистскую нечисть. Теперь наши орудия нацелены на гитлеровское логово, и предстоят новые тяжелые бои, чтобы разбить его до конца. Враг, надеясь вернуть утраченные позиции, дерется с яростью обреченного зверя, исступленно, как сумасшедший, бросается в атаку за атакой. Вот он снова открыл огонь из минометов и пушек, снова пытается бомбить. Очевидно, скоро пойдет в очередную, сегодня уже девятую контратаку, и придется мне заканчивать это письмо после боя. Многое хочется написать, о многом расспросить, да не дает проклятый враг. Вот и команда: «Все к орудиям!» Бегу к своей пушке…»