Солдаты без оружия - [160]

Да, счастливое было время… Я вдруг вспомнил, что мы тогда действительно прозвали Хуррама «Хуррам-той», так как был он резв и горяч, силен и вынослив… Ну, ни дать ни взять, истинный той — жеребенок.

Где он теперь? Надо, очевидно, сходить к майору Мавлянову, он, наверное, знает.

Майора, однако, я не застал — он ушел на передовую. Не было на месте и подполковника Калашникова. В конце концов решил вернуться в штаб армии и там по адресу, оставленному Хуррамом, уточнить расположение его части. Тут уж я его найду хоть на краю света.

Выбраться к нему удалось примерно через неделю. Полевая почта пряталась среди развалин населенного пункта, покинутого жителями. Я спустился в выложенный кирпичом подвал и увидел высокого мужчину, который, согнувшись над покосившимся громадным столом, разбирал груды писем.

— Я из штаба армии, — сказал я, протянув ему удостоверение личности. — Ищу Истамова Хуррама.

Он внимательно изучил документ, потом сказал:

— Истамов пошел с почтой.

— И надолго?

— А бог его знает.

— Но до вечера вернется?

— Хорошо, если вернется завтра.

— Так долго?

— Так долго. Пока не вручит письма лично адресатам, он не возвращается.

Упоминание о письмах стало той ниточкой, которая помогла завязать разговор с мужчиной. Желая узнать о том, как повел себя Хуррам после возвращения из санчасти и доставил ли он письма, бывшие у него в немецкой сумке, я спросил:

— А он не рассказывал, как из-за своего усердия чуть не пропал?

— Знаю. Пропадал дней шесть-семь, потом, однако, вернулся и доставил письма по назначению.

— И давно доставил?

— Два дня назад. Этот парень телом железа крепче, а душой — камня.

— Мы с ним с одной улицы, — сказал я.

Мужчина улыбнулся и только теперь, глянув на меня, предложил сесть.

Я сел.

— Удивительный он парень, ваш друг, — продолжал мужчина. — День смотришь — веселее человека нет, а на другой — нос повесил, ходит хмурый. «Что с тобою, браток?» — спрашиваю. А у него, верите, в глазах слезы: «Эх, товарищ старшина, незавидная доля у почтальона. Сегодня опять выбыло несколько адресатов. Навечно выбыло. Тяжелый сегодня день…»

Старшина произнес это и вздохнул.

Мы помолчали.

— Хуррам и в детство был сердобольным, — нарушил я затянувшуюся паузу.

— Да, он человечный… Мы с ним сейчас как братья. Никого у меня не осталось, один я. От грудного ребенка до жены с матерью — всех фашисты порешили…

— Откуда вы родом?

— Из Гомеля, Белоруссии. Сперва в партизанах был. Потом ранило тяжело, отправили самолетом на Большую землю, а после госпиталя — сюда, сортировщиком…

Старшина заварил чай, достал хлеб, банку тушенки. Предложил мне остаться ночевать, дождаться Хуррама. Я согласился.

Но и наутро Хуррам не вернулся.

— Ну, а если он опять запропастился дней на пять-шесть? — нетерпеливо спрашивал я старшину.

Старшина усмехался:

— Ничего, подождите, товарищ капитан. Нас ведь такое начальство, как вы, навещает раз в год, да и то по обещанию.

— Жаль, что вы не в нашей армии, а в соседней, иначе надоедал бы каждый день, — засмеялся я.

— А что? Наша служба хоть и неприметная, а мы самые желанные люди и для солдата и для генерала, — все нас ждут.

Старшина был прав. Я сам один из тех, кто с утра и до вечера ждет почтальона. И когда появляется у нас в блиндаже военный почтальон — с автоматом через плечо и с тяжелой сумкой, — когда он глядит на меня и говорит: «Вам письмо, товарищ капитан!» — я не знаю, куда деться от счастья, в пляс готов пуститься, готов обнять вестника и расцеловать, одарить всем, чем богат.

— Да, все мы ждем почтальона!

И едва я воскликнул это, как в дверях появился Хуррам. Увидев меня, он, кажется, глазам не поверил, застыл, затем рывком сбросил с плеча сумку, отложил в сторону автомат и метнулся ко мне. Мы крепко обнялись.

— А ты все в бинтах? — сказал я.

— Э, ерунда, — махнул рукой Хуррам и пошутил: — Пока новая болячка не прицепится, старая не отстанет.

Это, я вспомнил, была поговорка, которую любил повторять его отец.

— Ты и правду в своего отца-молодца, — улыбнулся я.

— Добрый сын — богатство отца, — опять поговоркой ответил Хуррам, засмеявшись.

Я задержался еще на одну ночь. Старшина и Хуррам выложили на стол все, что имели. Но желанней всего мне был голос Хуррама. Я, как в детстве, звал его Хуррамом-тоем. Он был все так же порывист и горяч, словно жеребенок.

— Ну-ка, жеребенок, расскажи, как ты попал в «плен» к моим однополчанам.

— Э, это длинная история.

— А ты покороче, — подал голос старшина со своих нар.

— А короче, — сказал Хуррам, — надо было, значит, разнести письма бойцам. Пошел, а части на месте нет — перешла на новые рубежи. Я — за нею. Прошел километра полтора-два, темнеть стало. Ничего, думаю, больше прошел, меньше осталось. Вдруг слышу голоса. Вроде бы по-немецки говорят. Почесал в затылке: откуда, мол, им тут взяться? Но подхожу ближе — и правда, фашисты. Сидят в окопе, трое или четверо, и ужинают.

— И ты не сказал фрицам, вот, дескать, я, Хуррам-той, собственной персоной пожаловал к вам в гости? — шутливо вставил я.

— Нет, у меня в горле пересохло, быстрее, думаю, надо подаваться назад. Сумка да автомат — словно две горы навалились на плечи, жмут к земле, давят, а на ногах будто бы не ботинки с обмотками, а мельничные жернова… Нашел наконец какую-то заброшенную землянку, забился в нее и стал думать, как быть дальше.