Солдаты без оружия - [157]

И только когда в блиндаж заглянули первые лучи первого дня тысяча девятьсот сорок третьего года и погасли огоньки коптилок, все разошлись.

Через несколько дней после свадьбы Мустафа получил отпуск и уехал с Лилей в Уфу. А спустя месяц закончилась великая эпопея на Волге.

Я пишу эти строки и снова вспоминаю Лилю и Мустафу. Где вы, друзья мои?

Перевод М. Явич.

ХУРРАМ-ПОЧТАЛЬОН

I

В конце лета 1942 года, в разгар Сталинградской битвы, судьбе угодно было сделать меня свидетелем случая, происшедшего в одном из стрелковых полков.

Я спал в землянке командира полка, как вдруг где-то за полночь подполковник Калашников растолкал меня.

— Капитан, вставай, тут земляк твой пришел с той стороны, — простуженно прохрипел он.

Я с трудом приоткрыл глаза, сердито буркнул:

— Знал бы о твоем «гостеприимстве» раньше, клянусь богом, ноги моей не было бы у тебя.

— Вот тебе и на! Я его обрадовать хочу, а он сердится.

Протерев глаза, зевая и потягиваясь, я встал. Командир полка провел ладонью по щеке и подбородку, словно бы проверял, не нужно ли побриться, и усмехнулся:

— Ты собирай, собирай то, что не доспал, потом, после войны, отоспишься.

Зная, что он сам уже несколько суток спал урывками, и в душе восхищаясь тем, как умел бодро выглядеть, я сказал:

— А ты и потом не будешь спать и другим, по-моему, не дашь.

— Ты фильм «Чапаев» помнишь? — хмыкнув, спросил он.

— Помню.

— Ну и говорить, значит, не о чем. Главное — не проспать.

Полк Калашникова дрался в Сталинграде с первых же дней обороны. Героизм и мужество бойцов и офицеров полка были известны всему фронту. Гитлеровцы не раз и не два испытывали его отвагу на своей шкуре. Видимо, никак не укладывалось у них в голове, что им противостоит всего лишь один полк, и поэтому они методично, каждую ночь, посылали разведгруппы и отдельных лазутчиков.

Услышав из уст Калашникова о земляке, я подумал, что речь идет об очередном пойманном шпионе. Кто знает, быть может, гитлеровцы пустились на провокацию, обработали кого-нибудь из «земляков», когда-то попавших к ним в руки, да послали разведать.

— Где же мой «земляк»? — спросил я.

— Во втором батальоне, — ответил Калашников.

— Откуда же они узнали, что «земляк»?

— Сам сказал. Но говорят, ни на таджика, ни на узбека вроде бы не похож.

— А на кого похож?

— Говорят, на них вроде бы, на немцев. И русским плохо владеет.

— Ну, а если так, то при чем тут я?

— Боюсь, как бы не оказалось очередной уловкой противника, — задумчиво произнес Калашников. — Идти в любом случае надо. Пойдем да поглядим, как фрицы сотворили таджика, — улыбнулся он.

Сразу же, едва только мы вошли в землянку комбата-два, я увидел при тусклом свете самодельной коптилки пленного. Он сидел в углу, понурив голову; услышав наши голоса, встрепенулся.

Уши и подбородок в бинтах. Белое с желтизной круглое лицо. На щеках — густая рыжеватая щетина. Веки и губы вспухли. Серые глаза печально глядели из-под густых рыжих бровей. Он действительно был больше похож на немца, чем на таджика или узбека.

— Из каких ты мест Германии? — спросил я его, мешая русские и немецкие слова.

Он усмехнулся, в глазах его словно бы запрыгали чертики. Что-то пробормотал — никто не разобрал. Боль, видимо, не давала ему говорить внятно.

Я поймал его усмешку и чертиков в глазах и, признаться, даже растерялся. Что-то мне почудилось в нем необычное для пленника. Пленные на моей памяти так еще себя не вели. На мгновение показалось, будто он похож на кого-то из знакомых, очень похож… где-то я его видел… близко видел, но тут с новой силой вспыхнули сомнения.

Командир полка между тем расспрашивал комбата и двух солдат об обстоятельствах поимки пленного. А тот как ни в чем не бывало достал из стоящей рядом жесткой сумки почтальона карандаш и бумагу и принялся что-то писать.

— Вот, товарищ подполковник, гляньте, — сказал один из солдат, участвовавших в захвате, и, взяв у пленного сумку, ткнул в вытисненный на ней фашистский знак. — Это немецкая сумка или нет?

— Немецкая, — подтвердил Калашников.

— Сумка немецкая, а полна писем из нашего тыла.

— Думается, попали они к нему в руки в каком-нибудь нашем подразделении и теперь тащил, ирод, к своим, чтобы узнали, значит, о состоянии боевого духа наших людей в тылу, — добавил второй солдат.

— А где его ранило? — спросил командир полка.

— Еле-еле ответил, что на мину заполз, — сказал первый боец, держа сумку в руках.

— Спрашивали, из какой части?

— Спрашивали, — кивнул головой командир батальона и протянул Калашникову лежавшие на столе документы.

Пленный уже кончил писать. Сложив листок вдвое и что-то еще черкнув, он передал его мне. Я как глянул на написанное по-таджикски, так и обомлел. На бумаге стояли мое воинское звание и — самое главное — имя и фамилия. Вы представляете, мои имя и фамилия!

Меня прошиб холодный пот. Когда разворачивал листок, дрожали руки. Какую еще неожиданность он уготовил мне? Читаю — и глазам своим не верю: вот это сюрприз. Прямо передо мной сидел друг моего детства, парень из нашей махалля[15], мой однокашник Хуррам! Отца его звали Истамом, или просто Машкоб-Водонос, так как до тех пор, пока не построили водопровод, он работал водоносом и, как любил говорить сам, «тем самым делал доброе дело жаждущим». Когда провели водопровод, поставив колонки на улице, дядюшка Истам продолжал машкобствовать — разносить воду, только сменил свой бурдюк на ведра. Одновременно он являлся и сторожем махалля, длинными ночами оберегал покой и имущество людей, отгонял злоумышленников дробным стуком неизменной колотушки.