Солдаты Александра. Дорога сражений - [21]
Луку эта работа просто изводит. Он помрачнел, осунулся и как-то на привале вдруг заявляет, что мы, собственно говоря, ничем не отличаемся от туземцев, которых считаем тупыми варварами и зверьем.
Не всем его речь по вкусу.
Кулак ворчит, что такие мысли лучше держать при себе, чтобы отцы-командиры, не ровен час, не вообразили, будто ты снюхался с афганской мразью.
— Да плевал я на этих афганцев! — горячится Лука. — Мне до них дела нет, они все разбойники и ворюги. Я говорю сейчас о нас. О тебе и обо мне, Кулак. О Матфее, Тряпичнике и о каждом молодом олухе, брошенном в этот ад. Что происходит с нами?
Вообще-то все ясно, хотя отвечать Луке ни у кого нет охоты. Война с ее ужасами нас меняет. Исподволь, постепенно, но перемены уже начались, а чем они закончатся, страшно даже подумать. В кого мы тогда превратимся? Мне самому эти раздумья не дают спать по ночам.
— Что-то во мне умирает, — признается Лука. — Да ладно бы только это, но вместо отмирающего растет что-то новое. Сам пока не пойму что, но боюсь этой штуки. Ненавижу ее. А по сути, боюсь и ненавижу себя.
По существу, Лука лишь облекает в слова то, что и так чувствуют многие. Все это беспрерывное кровопролитие не проходит бесследно ни для кого, хотя каждый переживает по-своему. Кто-то теряет покой, кто-то уходит в себя.
— Мы все думаем об одном и том же, — талдычит Лука. — Спрашиваем себя: во что мы ввязались? Сможем ли выдержать? Не сойдем ли с ума? Знаете, что написано на лице у любого из вас? «Как мне выпутаться из всего этого?» «Что нужно сделать, чтобы меня отослали домой?»
— Ну, тут ты малость перегнул, — возражает Кулак. — Вовсе не каждый готов бросить все и вернуться.
— А ты что помалкиваешь, Матфей? Сможешь ты с этим справиться?
— Мой отец и мои братья, — отвечаю я твердо, хотя еще миг назад не знал, что сказать, — воины и герои. Я скорее умру, чем брошу тень на их честь.
Тот стыд, что жег меня после первого испытания кровью, опять мучительно ворохнулся во мне. Нет, больше этому не бывать. Я должен относиться к себе гораздо требовательнее и строже. В частности, не поддаваться сомнениям, грызущим сейчас моего земляка.
— Мы солдаты, и нам не положено распускать слюни. Это война, Лука!
— Да, конечно, — отвечает мне друг. — Но что это за война?
Книга вторая
Война нового типа
11
Александр появляется откуда-то сбоку и одним движением, без какого-то видимого усилия вспрыгивает на помост.
У солдат вырывается вздох.
Да, это он! Вот он!
Двадцатишестидневный путь привел наше воинство в Южный Афганистан, во Фраду. Справа от нас расстилается Дашти-Марго, Пустыня Смерти, слева вдали вздымается Паропамис («Куда не взмыть и орлу») с отрогами Гиндукуша. Высокие, заснеженные пики видны за сто миль, но мы не очень-то склонны ими сейчас любоваться. Мы тащились сюда по в кровь сбивающим ноги камням, а спали в соседстве с гадюками и скорпионами.
Стоит осень. Знаменитый (стодвадцатидневный!) суховей начинает пробовать свои силы. А мы, пополнение, которому предстоит влиться в состав регулярной армии, каждое утро выстраиваемся на обжигающе горячем ветру, чтобы выслушать Александра, и каждый раз (четыре дня кряду) нас после томительного ожидания распускают. Царя нет как нет.
Что не в последнюю очередь делает Афганистан неуютным местечком, так это отсутствие природных укрытий. Ветры с гор дуют сильнейшие, а на равнине ни кустика, ни деревца. Негде спрятаться. Местность, конечно, потрясающе впечатляющая, но ее красота, если можно так выразиться, безжалостна к человеку. Если зарядят дожди, то вода хлещет немыслимыми потоками, если разведрится, то каждая неприкрытая металлическая хреновина вмиг превращается в раскаленную сковородку, а тебе совсем некуда деться ни от солнца, ни от воды. А сейчас вот идет суховей. Мы в пути уже мерились с ним силенкой.
Тугой воздух тебя чуть ли не опрокидывает. Двигаешься как по подземному ходу. По сторонам ничего не видать, мир сжимается, он весь помещается между щелками твоих глаз и котомкой ковыляющего впереди парня.
Где мы? Никто, как водится, нам об этом не сообщает. Сведения набираем по крохам. В низине, где-то восточней озера Сейстан, нашу колонну догоняет малый в крытом возке, запряженном двумя довольно бодрыми мулами. На дороге затор, а этот хлыщ орет, чтобы мы расступились, надеясь с ходу проскочить узкое место. Мы бранимся, толкаемся, но сторонимся, и ему удается проехать.
Это «чернильная душа», один из множества борзописцев, прибившихся к армии Александра с тем, чтобы вести хронику ее славных побед. У солдат отношение к этим недоделанным гомерам двоякое: с одной стороны, в них видят хлюстов, безопасно глазеющих на то, как другие льют кровь, но с другой — кому, спрашивается, не будет лестно, если его имя возьмут да увековечат на страницах какого-нибудь исторического труда? Кроме того, эти писаки, в конце концов, живут одной с нами жизнью: глотают ту же пыль, вытряхивают из сапог тех же змей. И уж кто-кто, а они всегда в курсе последних событий.
— Эй, стило навощенное! — окликает малого Толло. — Какие новости?
Хроникер, узнав говор, расплывается в улыбке.
— Э, да вы, кажется, македонцы! Как это вы сюда затесались?
