Солдат идет за плугом - [5]

Рядом — автогенная сварка; нестерпимое зловоние карбида, копоть. Дым ест глаза, душит кашель. Этот угол всего ненавистнее ребятам.

Даже весенний ветерок, проникающий сюда сквозь щели в дверях, отдает сыростью, холодом и пронизывает до костей.

Но кто думает здесь об ученике? Какие у него права? Захочет дирекция — и выбросит тебя из школы, оставит без хлеба и крова. На ее стороне и мастера, и учителя — все. Захочет директор — и не будет у тебя книжки подмастерья. Нанимайся тогда снова в ученики к хозяйчику!

Пенишора, который только успел вынуть долото из ящика с инструментами, застыл в задумчивости. Горовиц с головой ушел в размышления над каким-то механизмом собственного изобретения. Остальные топтались без дела около строгального станка, подле мехов или стояли, опершись на верстаки. Лишь кое-где слышался монотонный скрежет напильника, грызущего железо.

Вошел надзиратель. Все бросились по местам. Стурза прошелся по мастерской. Убедившись, что ребята работают, он все-таки старался уловить что-то в выражении их лиц, вынюхать что-нибудь.

Около горна остался только Моломан со своими помощниками. Захрипели мехи. Завизжал затупившийся резец станка. Но все это продолжалось ровно столько времени, сколько Стурза находился в мастерской. После ухода надзирателя все приняло прежний вид. Одни снова сбились у горна, другие остались на своих местах, но работать перестали.

Заплатанные стекла окон все больше темнели. На дворе еще были сумерки, а в мастерской уже горели два мигающих подслеповатых фонаря, бессильные разогнать тени из углов.

Пора бы уж колоколу звонить на ужин, но он почему-то молчал.

Только двое учеников были по-настоящему заняты своей работой: Валентин Дудэу — «маменькин сынок» и маленький Федораш Доруца. Верзила Дудэу так налегал на инструмент, что опилки летели во все стороны. Федорашу тиски приходились по плечо. И хоть напильник его еле царапал металл, малыш работал без устали, напрягая все силы.

Такими и предстали они пред взором директора: один — крупный, плечистый, другой — слабый и щуплый, оба старательно выполняли его приказ.

Директор помедлил на пороге слесарной, испытующе вглядываясь в полутьму, где мельтешили какие-то тени, а затем неслышно двинулся по проходу в глубь здания. По узкой винтовой лестнице он поднялся в мастерскую жестянщиков.

Здесь «господствовал» Урсэкие. Старший среди ребят, он и ростом был выше их всех. Но главное его преимущество перед остальными товарищами было в том, что он пользовался доверием старого мастера-жестянщика Цэрнэ. Сгорбленный, морщинистый, с землистыми впалыми щеками, с седыми прокуренными усами, с вечным окурком в зубах, Цэрнэ, казалось, всегда плавал в желтоватых клубах дыма.

В его будке, в самом углу мастерской, куда имел доступ только Урсэкие, были расставлены и разложены различные склянки с химикалиями, странные инструменты, непонятные шаблоны — все, покрытое толстым слоем пыли. Пылью были пропитаны и поля его старой шляпы, без которой трудно было себе представить мастера Цэрнэ.

Молчаливый, глуховатый, в очках с железной оправой, он целые дни просиживал в своей будке, согнувшись над работой. Оттуда то и дело доносилось завывание спиртового паяльника, а из двери валил удушливый, едкий дым.

Ученики-жестянщики, большинство которых мастер не знал даже по имени, делали что вздумается. Но боялись они Цэрнэ больше, чем других мастеров: когда старику случалось выйти из себя, он швырялся всем, что попадало под руку: ножницы — так ножницами, паяльник — так паяльником.

К жестяным работам примазывались самые незадачливые ребята — те, что сбежали от тяжелой руки других мастеров, малыши, выгнанные потому, что им было не под силу поднять молот или завести мотор, и вообще «сброд», как называл их директор.

Тянулись, правда, сюда и так называемые «артисты» — любители фигурной работы, чеканки по металлу или другого редкого мастерства. Они стремились научиться чему-либо у Цэрнэ. Но такие заказы, как никелированные подсвечники, сложные матрицы к прессам, монограммы из дорогого металла, старик чеканил сам. Ученикам он доверял лишь изготовление жестяных труб, бидонов, желобов, да и то под неусыпным наблюдением Урсэкие.

Поговаривали, что дирекция школы задолжала мастеру Цэрнэ большую сумму, которая возрастала из года в год. Да Цэрнэ и сам не скрывал этого. В редкие минуты хорошего настроения, обычно после окончания какой-либо интересной работы, он подходил к печурке, где нагревались паяльники, и протягивал к огню сухие, будто от рождения черные ладони.

— Господин мастер, — кричал ему на ухо Урсэкие, — сколько денег вам причитается с дирекции на сегодняшний день?

Словно внезапно разбуженный, старик принимался жевать давно потухшую папиросу.

— А? Сколько денег? — переспрашивал он с простодушной улыбкой. — Много, парень, много. Приданое доченьке моей, Анишоре…

Мгновенно расчувствовавшись, он кротко и пытливо поглядывал из-под очков на окружавших его ребят. Улыбка исчезала с его лица. Мастер обиженно замолкал… Не верят они, что он взыщет свои деньги с директора. Насмехаются над ним…

— А, что ты сказал? — кричал он подозрительно. — Жулик, прощелыга!..