Соль на нашей коже - [34]

Мари-Жозе уже дома, но ей придется еще много недель лежать в гипсе. Жоэль вне опасности, но из-за последствий травмы – психических и моторно-двигательных расстройств – он вряд ли сможет когда-нибудь стать полноценным человеком. Мать Мари-Жозе приехала ухаживать за дочерью и привезла с собой слепого мужа. Они теперь так и останутся в Ларморе. Семья, Бретань, заботы и беды сомкнулись вокруг Гавейна; этот панцирь крепче гипса, и моим словам сквозь него не пробиться.

После четырех месяцев молчания, накануне отъезда в Африку, он прислал мне коротенькое письмо: просил прощения за то, что не умеет быть эгоистом. При виде его мелкого аккуратного почерка на дешевом бежевом конверте сердце у меня забилось сильнее, чем мне бы того хотелось. «Karedig, я хочу, чтобы ты знала: ты – лучшее, что было в моей жизни, – писал он на своих неизменных разлинованных листочках маленького формата – такие продаются в бакалейных лавках. – После каждой нашей встречи я говорил себе, что, наверно, это конец. Ты ведь знаешь, я верю в судьбу, будь она неладна. Жизнь не захотела сделать мне подарка. Я иногда думаю: что бы было, если бы ты не оглядывалась на семью и поверила в меня тогда? Оставь мне местечко в твоем сердце. А я «me ho Kar».[19] Поищи в своем бретонском словаре. И так будет всегда. Но не судьба нам».

Я не ответила ему: он даже не написал, будет ли еще заходить на почту за письмами до востребования. И потом, напоминать ему о чувствах казалось мне нечестным. Как я могу требовать любви от человека, который терзает себя угрызениями совести, в то время как мне мысль о нем помогает жить?

В эти месяцы то, что я хранила для Гавейна, частично досталось Сиднею. Для редких приключений держишь про запас лучшее в себе, даже если добровольно от них отказываешься. Мы вместе работали над французским вариантом его книги, которая вышла весной. Он не возлагал на нее больших надежд, рассчитывая разве что снискать уважение друзей и нескольких критиков, чье мнение он ценит. По крайней мере он убеждает себя, что большего ему и не нужно.

Кроме того, я занята новой работой и акклиматизацией Лоика в стране, ставшей ему чужой. Нельзя безнаказанно прожить десять лет в Америке в том возрасте, когда творишь себе кумиров и начинаешь задумываться о смысле жизни. К счастью, мне помогает Жан-Кристоф. Вторая жена родила ему двух дочерей, чем он втайне разочарован. Сын снова стал дорог ему, и мы встречаемся без горечи и обид, с тем равнодушным дружелюбием, которое возможно только между экс-супругами. Ловлю себя на мысли, что теперь вполне могла бы ужиться с ним. Когда человек не волнует тебя больше, им можно вертеть как хочешь; надо разлюбить, чтобы заставить полюбить себя.

С Сиднеем мы тоже потихоньку приближаемся к этим широтам. Ветер слабый, море спокойное. Но в тридцать пять лет покой – разве это не высшая ценность? Может быть, если взглянуть, например, на Эллен и Алана, которые разводятся: она – с энтузиазмом, он – с горечью и отвращением к себе; или на любящих супругов Франсуа и Люс, в чью семью вошло несчастье в виде крошечной опухоли в левой груди Люс. И, уж конечно, я скажу «да», подумав о том, какими неподъемными кандалами прикован теперь Гавейн к Мари-Жозе, убитой неизлечимым увечьем их сына.

Да, наверно, жизнь в добром согласии без неистовых страстей следует считать счастьем.

7 Диснейленд

Бывает, что для двоих проходят годы и годы, но эти двое не становятся друг другу чужими. Когда Гавейн и Жорж снова оказались наедине, им достаточно было одного взгляда, чтобы узнать – и из достоверного источника! – что эти три года, в которых было столько месяцев и недель, были для них просто долгим антрактом.

На этот раз он нарушил молчание первым. После особенно тяжелого лова, в проклятой Африке, где ему так не хватало родных корней, пронизывающего бретонского дождя, запаха его холодного океана, где он так стосковался по заботливым рукам, по теплому дому, который был бы по-настоящему его домом, вдруг нестерпимо захотелось поплакаться на одиночество. А с кем же поделиться, если накатила эта самая «хандра», которой он привык стыдиться, как не с той, что когда-то так хорошо умела его слушать?

Ему хватило двух страниц, чтобы рассказать, что дела идут не очень, но надо держаться, что улов нынешней зимой был неважный и что, чем надрываться, как каторжный, ради такой малости, уж лучше сидеть в своей деревне и растить картошку.

У Жорж тоже дела шли не очень – в сердечном плане, – и после нескольких писем в них снова проснулось желание увидеться, уснуть вместе, насытиться друг другом, пусть хоть за несколько дней.

Проблема состояла в том, что Гавейн не представлял, как выкроить из скудной выручки за зимний лов необходимую для поездки сумму. У Жорж в этом году кое-какие деньги были, но только после долгих уговоров он согласился взять у нее «взаймы» на билет до Ямайки, где их готова приютить Эллен Прайс. Он поставил условием, что будет возвращать ей долг частями каждый месяц, торжественно заявив, что ему невыносима мысль о том, чтобы жить «на содержании у женщины».

У Гавейна не было ни времени, ни фантазии, ни необходимых знакомств, чтобы осуществить подобный план, и Жорж сама занялась наладкой этого сложного механизма: предстояло устроить так, чтобы они прибыли – он из Африки, она из Монреаля, где читала курс лекций, – с интервалом всего в несколько часов в аэропорт Майами, место их встречи.