Соль на нашей коже - [25]

– Пираты! – мечтательно произносит Гавейн. – Да, это, верно, поинтереснее, чем грабить виллы!

– Не смеши меня! Пират из тебя никогда бы не получился! Слишком ты нравственный, Лозерек! И на любовника-то с трудом тянешь…

Гавейн шутливо дает ей тычка кулаком – совсем не сильно, любя и подальше от больной ноги. Ему нравится, что с ним говорят о нем самом, он к такому не привык.

– Нет, ты был бы капитаном и верно служил бы своему королю. Из каждой экспедиции ты привозил бы ему золото и бриллианты, отобранные у туземцев или у врага – это за кражу не считалось, – и отдавал бы государю все до последней щепотки. А в награду, я думаю, провел бы остаток своих дней в какой-нибудь крепости, потому что ты с твоей честностью непременно ухитрился бы поссориться с могущественными людьми при дворе… или взбунтовавшиеся матросы сбросили бы тебя за борт, за то, что ты отказался выделить им большую долю добычи.

– По-твоему, значит, я такой дурень?

– Ну… Честность ведь тогда ценили еще ниже, чем в наше время. А знаешь, что выручило многих? Слава искусных любовников!

– Вот видишь! Может, из меня и вышел бы пират! То есть ты сама мне говоришь, я-то в этом не понимаю, – добавляет он, прикидываясь скромником.

Оба смеются. Это тема, в которой они на равных, и это так чудесно. Жорж гладит его – слегка, только чтобы убедиться, что он на месте и увеличивается в объеме, даже когда она говорит об истории.

– Правда, я не шучу: французы покорили Таити, потому что матросы Бугенвиля были лучшими любовниками, чем матросы Кука. Королеве Помаре не угодил в постели истый британец пастор Причард, и она предпочла подарить свой остров французам, после того как провела несколько ночей с каким-нибудь Лозереком с французского корабля. Я подарю тебе еще «Путешествие вокруг света» Бугенвиля, уверена, что тебе понравится.

– А почему ты не подаришь мне свою книжку? Я все удивляюсь: ты – и книжку написала. Мне всегда казалось, что писатели не такие люди, как все… до них и дотронуться было бы страшно, понимаешь?..

– Нет, не понимаю! По-моему, ты как раз прекрасно дотрагиваешься до писателей! Не думаю, чтобы моя книга тебе понравилась. Это научная работа, понимаешь?.. И вообще, женщины… и революции – эти две темы не очень тебя волнуют. Ну… скажем, ты о них никогда не думал. Ты даже сам не знаешь, интересно тебе это или нет.

– Лучше скажи опять, что я дурень.

– Еще как скажу! – Жорж сопровождает свои слова ответным тычком.

– Интересно, что я тут с тобой забыл? – фыркает Гавейн, не зная, обратить ли это в шутку.

– А я с тобой? Это тебе не интересно? Пора уже признаться себе, что мы любим друг друга, дурень мой любимый!

Она обнимает его за шею, изо всех сил пригибает к себе его голову, и оба ни о чем больше не думают, пока длится их поцелуй.

– Ты мне интересен, если хочешь знать, – продолжает Жорж. – Я люблю твой характер, твой гнусный характер. Люблю твою нежность. И ты умеешь быть тонким в любви, как мало кто из мужчин, дурень этого точно не смог бы… Вот видишь… А мою диссертацию, если хочешь, я тебе пришлю с компрометирующей дарственной надписью! Тебе придется читать ее тайком, а потом зарыть в своем саду.

Солнце все ниже над шаткой верандой наших бугенвильцев. Кстати, думает Жорж, надо сказать ему, что имя Бугенвиля носит сегодня не остров, хотя он открыл их немало, а кустарник. Они пьют креольский пунш – пожалуй, даже слишком много, – и Жорж рассказывает о своей жизни, о работе в университете. Она говорит с легкостью – это семейное, да и классовое тоже. В среде Гавейна открывают рот, только чтобы сказать самое необходимое. Даже с друзьями откровенничают лишь изредка, за бутылкой, и то как бы шутя. Эти люди никогда не говорят о том, что их задевает за живое. Такое здесь показалось бы неприличным! Как если бы бабушка Лозерек вздумала вдруг одеться не в черное или мать не пожелала утром встать с постели. Все общение сводится к кратким: «Хорошо нынче поработали!», «Ох и попотели же мы в тот раз!», а в ответ раздается задумчивое: «Да-а! Ничего не скажешь!» Затем все умолкают, мысленно обращаясь к собственному опыту.

Но в этот вечер на острове, названном именем Габриеля де Шуазея, герцога Пралена, после четвертого пунша Лозерек перестает быть Лозереком. Просачивается наконец наружу частица того невысказанного, что он хранит внутри себя. И это пугает даже больше, чем любовь. И сильнее волнует: откровенничать с женщиной – ничего подобного он не делал в своей жизни. Пожаловаться на тяготы – это еще туда-сюда. Но рассказывать о том, что ему дорого, – все равно что допустить чужого в святая святых. Жорж тоже немного опьянела от лекарств и от выпитого… Это его успокаивает. Они не выходят даже поужинать из-за ее ноги, наедаются до отвала экзотическими плодами, и Гавейн говорит, говорит, не закрывая рта: о тунце у берегов Сенегала и Кот-Дивуара, о том, что каждый лов – это захватывающее приключение, о лихорадочном возбуждении, которое накатывает, когда нападешь на косяк, о том, как бурлит вода, когда рыба, почуяв приманку, всплывает наверх, как нужно быстро схватить толстое бамбуковое удилище, как льют воду из шланга, чтобы заслонить от тунцов изготовившихся одержимых рыболовов, как раздает приманку старший механик. А потом этот миг, он налетает, как любовь, – да-да, он так и сказал: налетает, как любовь, – когда все, поднатужась, втягивают на борт тунцов, лучшую в мире рыбу, тыщу раз попадались рыбины больше двадцати кило… алчно клюет рыба, спешат охваченные азартом люди, кровь на плащах, шлепающие звуки бьющейся на палубе рыбы, крючки без шпеньков, чтобы быстрее отцепить, и снова забрасываются снасти…