Соль любви - [43]

Я взглянула на Илью, он смотрел в сторону. Мне показалось, что мыслями он далеко.

«Нужна ли я ему?» – вдруг подумала я.

Я сомкнула веки. Свет лампы бил мне прямо в глаза, все вокруг окрасилось красным. В красном зареве терялись очертания фигур и предметов, мне этот мир был незнаком. Я привыкла к черному и белому миру своей памяти.

Я услышала щелчок лампы, Илья обхватил меня рукой, и мне опять стало уютно.

Глава 15

Зима тянулась и тянулась. Бесконечно. Все равно не люблю зиму. Сердце к ней не лежит. Промозгло, сыро. Ветер всегда колючий, снежинки колючие, голые ветки колючие и мороз колючий. Колет и колет лицо и руки незаметными острыми иголками. Хочется завернуться в шарф по самые глаза. Я так и делаю.

Люди зимой всегда одни, забытые и заброшенные. Идут, ссутулившись, скукожившись, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. Люди-споры, ждущие солнца, как формы жизни. Зимой все носят траур. Черную и серую одежду. Сплошной поток траура, кортеж из черных машин и черной одежды по серому, закопченному снегу.

Не знаю. Наверное, у меня тоже циклотимия, я реагирую на погоду как барометр. Зимой всегда жду весну.

– Снова была у своего Геры? – не глядя на меня, спросил Илья.

– Я же говорила. Он один. Совсем один. Мы родные. Понимаешь?

– Что значит родные? – Его глаза сузились.

– Не знаешь? – У меня внутри натянулась струна. – Родные – это те, кто сидит с тобой до самого утра, пока ты болеешь. Кто думает о тебе каждый день. Кто думает о тебе всю жизнь. Вот кто родные!

– А мы кто?

– Не знаю!

– Я не хочу, чтобы ты к нему ходила. Ясно? – Он взял меня за плечи и тряхнул. – Я его не выношу! Не перевариваю! Меня достал твой Гера до самой печени!

– Кто ему будет готовить? Ему тарелку под нос надо ставить, чтобы поел!

Илья вдруг закричал. Страшно, сцепив зубы. Он смотрел на меня с ледяным ожесточением, как на врага.

– Хочешь, я найму ему сиделку? Хочешь? А? Чтобы я, наконец, смог отдохнуть от него. От его имени! От его плесени! От его благостной рожи!

У меня внутри натянулась струна и лопнула. Меня захлестнула волна ярости. Обожгла, как кипяток, и сварила заживо.

– Мы родные! Как ты не понимаешь? – я закричала, захрипела как безумная. – Ты – мажор! Ты что-нибудь понимаешь? У тебя в жизни все выходило тип-топ! Мама, папа, колыбель из ваты! Ты был когда-нибудь сиротой? При живых родителях? Которые тебя бросили, наплевали и забыли! Скажи, был?

– Да я плакал бы от радости, если бы меня забыли! Меня достали мои родаки! Мне папахена хватает в конторе! Выше крыши! Я, может, тачку еще одну хочу, и квартира у меня тупая! Я что, идиот, ездить в пиджаке на «Порше»? А папахен жмется над своими башлями, как дядя Скрудж! Учит жизни! Я его просил?! Чем меньше предков, тем легче жить! Запомни, минор!

– А я хочу, мечтаю, чтобы меня достали мои предки! Чтобы доставали каждый день! Каждый! Знаешь, что такое быть погребенным заживо в гробу бабушкиной квартиры? Когда у тебя никого нет и никого не будет. Когда тебя предали и забыли самые близкие люди. Знаешь, как это страшно? Когда нет будущего и нет никакой надежды на будущее! Ты знаешь, что такое быть брошенной вещью? Знаешь или нет?

– Не знаю и знать не хочу!

– Идиот! Тупой идиот! – крикнула я и заплакала.

Все было бесполезно. Мы не только разные, мы чужие. Совсем чужие. И я заплакала еще горше.

Я сотрясалась от рыданий всем телом, Илья обнимал меня, повторяя и повторяя одно и то же. Как заведенная кукушка.

– Катя! Катька! Ну, перестань. Я же не знал, что они живы. Ты не говорила. Перестань. Ну, пожалуйста!

Он целовал меня в макушку, совсем как Гера, а мне было от этого еще горше. Если ты привык к тому, что тебя не любят, лучше, чтобы не жалели. Это хуже ненависти. Намного хуже. Жалость бьет ниже пояса, когда этого совсем не ждешь. От жалости можно умереть так же, как от одиночества. Их никогда не ждешь. Их никогда не хочешь. Они приходят молча и тягостно, как черные шары, и преследуют всю жизнь.

– Прости меня, Катька. Я не знал.

Я увидела растерянные глаза Ильи, и во мне растаяла серая, стылая льдина. Я обняла его. Он уложил меня в постель. Как маленькую. Мы лежали в темноте, так легче рассказывать о своей жизни. Когда не видишь лица.

– Я помню угол забвения. Меня забыли там на всю ночь. У него запах пыли, и он молчит… Все время молчит. В нем много солнечного света, острого, как спицы. Они проходят насквозь, делая тебя невидимым… Я все время надеялась, что меня заберут или мама или папа. А их не было и не было. Тогда я ждать перестала. Просто устала. Ждать тоже устаешь. Сил не остается совсем, будто ты умер. Меня никто никогда не ждал и не искал. Наоборот, от меня все уходили. Один за другим. Навсегда.

Я повернулась к Илье и не увидела его лица в темноте. Так лучше. Так легче спросить самое главное.

– Ты не уйдешь? Я больше такого не вынесу.

И мое горло вдруг перехватило. Я машинально взялась за него рукой, чтобы легче было говорить.

– Не уйдешь? Обещаешь?

Илья промолчал. Я позвала его еще раз. Он не ответил. Я наклонилась над ним. Он спал. Я тронула его за плечо. Он не проснулся. Я оглянулась, будто кого-то искала. Сама не знаю кого.