Сокрушение тьмы - [3]

— Я прихватил один экземпляр. Там… за дверью… у солдата. Разрешите внести?

— Давай.

Семенчук вышел и вскоре внес на руках конусную, выкрашенную в зеленый цвет заслонку с ремнями.

— Что это? — спросил Миронов, и черные брови на его красивом, властном лице высоко вздернулись.

— Панцирь, Павел Васильевич.

— Что-о?

— Солдатский боевой панцирь. Современная, так сказать, новинка, предназначенная для бойцов и офицеров в наступлении. В инструкции сказано: вес до трех с половиной килограммов, толщина брони полтора миллиметра, надежно предохраняет от автоматных пуль и осколков.

Миронов, разом забыв о чае, с интересом потянулся к панцирю, стал вертеть и разглядывать: он и в самом деле напоминал рыцарский нагрудник, такой же выпуклый, с заплечинами, с нижней подвижной заслонкой, которая должна была, сходя на конус, прикрывать живот, сзади крест-накрест пристегивался ремнями.

— Ну и ну! — сказал Миронов. — А что? Пожалуй, от автомата спасет. Федор, примерь-ка!

Семенчук помог адъютанту надеть панцирь, затянул ремни.

— Что? Как?

— Ничего! Ловко.

Миронов едко передернул губами.

— Это сейчас… передо мной ловко. А если на марше? Пошевели плечами… Черт знает что! В самом деле, выглядит ничего. Сколько их, Семенчук?

— Пятнадцать тысяч, товарищ генерал-лейтенант.

— Что ж… ладно! Передадим доспехи батальонам и полкам, которые пойдут первыми.

2

296-й гвардейский стрелковый полк подполковника Макарова прибыл в Оять 10 июня и только на пятый день после выгрузки пришел походным маршем в район сосредоточения.

Перед солдатами, ранее никогда не видавшими широких рек, открылась живописная, в лесистых берегах, многоводная Свирь. Левый берег был крут, высок, правый — низок, в мелкой густой поросли сосняка. Казался загадочным, чужим.

Сам городок Лодейное Поле тянулся вдоль берега справа. Все дома в нем были деревянными, ошелеванными в елочку и крашенными в зеленый цвет. На месте многих лежали только груды обгоревших бревен (следы прежних артобстрелов), прямо по улицам шли глубокие, в рост человека, траншеи с выходами к берегу. Отсюда хорошо просматривалась и финская оборона. Прямо от реки поднимались рогатки, опутанные колючей проволокой, валялись, будто небрежно брошенные, скатки спирали Бруно, перегораживающие подступы к извилистой линии окопов, — и так вдоль всего берега. Но ни дзотов, ни железобетонных сооружений видно не было. Они, очевидно, находились дальше, в глубине обороны, в самом лесу, который начинался километрах в трех.

Все последующие дни стояла относительная тишина, неприятель постреливал редко, и солдаты в полку, постепенно привыкая к фронтовой обстановке, готовили исходные позиции для форсирования, занимались боевой подготовкой, проводили комсомольские и партийные собрания, много времени уделяли политучебе.

Боевая выучка у всех была крепкой, да ведь не в одной выучке дело: ребята все были молодыми, по второму году службы, совсем необстрелянные.

Парторг 8-й роты ефрейтор Окутин, поблескивая медалью «За отвагу» (раньше он воевал вместе с Макаровым на Днепре), сидел на пенечке в тесном окружении солдат и читал им приказ Верховного Главнокомандующего, когда от опушки леса до всех донесся звучный голос командира роты лейтенанта Гаврюкова:

— О-ку-утин! Сержанта Залывина ко мне! Быстро-о!

Названный вскочил, обратился к Окутину:

— Товарищ парторг, разрешите?

Это был крутоплечий, ловкий, крепкого сложения паренек с умными серыми глазами, весь вид которого говорил сейчас: «Я готов!» Он без суетливости расправил под ремнем гимнастерку, застегнул воротник и, подняв с травы свой легкий десантный автомат (ППС) с откидным прикладом, привычно забросил его за спину. Все посмотрели ему вслед, и в этом взгляде нельзя было не отметить дружеского восхищения и даже легкой опять-таки дружеской зависти: всего лишь вчера сержант Анатолий Залывин, четвертым из полка, был как доброволец отобран в особую группу, которая должна была с чучелами на лодках и плотах первой форсировать Свирь. Добровольцев вызвалось много, но командир полка выбор свой остановил на четверых, в том числе и на нем. Он знал Залывина.

Еще в начале весны во время учебного десантирования у Залывина в момент прыжка перехлестнулись стропы, и он с нераскрывшимся куполом полетел вниз. Это произошло на виду у многих: страшно видеть, как падает человек, которому уже ничем не поможешь. Не было надежды и на этот раз: десант был учебно-боевым, и запасных парашютов не выдали. И все-таки Залывин не растерялся, в трехстах метрах от земли он перерезал финкой запутавшиеся стропы и выровнял купол. Подполковник Макаров подскочил к месту приземления на «виллисе».

— Сам виноват или инструктор? — жестко спросил он тогда подбиравшего парашют Залывина.

— Сам, — честно ответил тот.

— Пять суток гауптвахты! Потом — ко мне!

Когда Залывин, отбыв наказание, пришел к Макарову, бригаде был уже известен приказ комбрига: за проявленное мужество и находчивость во время учебно-боевого десанта Залывину объявлялась благодарность и предоставлялся отпуск в Москву на три дня. Бригада стояла неподалеку, и трехдневное пребывание в столице навсегда осталось для Залывина как что-то светлое и дорогое.