Сокровища России - [73]

Старикан пришел без охраны. Но ждать его пришлось часа три. Музей давно закрылся, ушли даже смотрительницы, и только хмурый мужичок из охранников изредка заглядывал в зал. Рядом, шагах в двадцати за толстой колонной охала Танька, и пыхтел Иван. Чертова Танька привязалась в последний момент, полотно Эдик с Иваном и вдвоем бы перетащили… ну, и от делать нечего, слово за слово, супруги принялись мириться. Или бывшие супруги? Вроде уже развелись… Эта возня очень отвлекала и раздражала. Точно, развелись же — Людочка говорила, что наткнулась на них в уголке музея в таком же примирительном положении. Танька точно больная на голову. И Иван. Надо бы уволить их… но как? В конце концов, какой пример культуры они могут показать в стенах Российского музея каким-то посторонним иностранцам, если те наткнуться?

Подошедший директор Третьяковки еще издали зашипел треснутым фальцетом:

— Это святотатство! Кощунство! Что вы себе позволяете?!

Эдик полностью был с ним согласен. Танька вопила — ну нарочито громко. Просто из вредности. Смущенный за своих некультурных подчиненных, он оторвал взгляд от холста — и понял, что директор обращается к нему. Эдик непонимающе оглянулся на колонну, однако директор, подойдя вплотную, тыкал кащеевский перст прямо в него:

— Да-да! Я к вам обращаюсь! Совсем стыд потеряли! И не глядите туда — молодые заняты хорошим делом, а вот вы?! Чем вы занимаетесь?! Вы сначала дождитесь моей смерти, а потом и копируйте! Хоть всю Третьяковку! Продавайте, растаскивайте — но без меня!

Такого от старикана Эдик не ожидал. Всегда вежливо ругался. Но, уловив какой-то странно знакомый аптечный запах, понял, что директор изрядно перебрал валерьянки. Она же на спирту.

— Виктор Палыч, — сухо и вежливо сказал он, — я оказываю помощь вашей галерее по реставрации ваших запасников. Причем бесплатно. И я помню наш договор о действующей экспозиции, но из всякого правила бывают исключения. Нам заказали копию «Боярыни Морозовой», заодно мы могли бы…

— «Боярыня Морозова» в реставрации не нуждается! — взвизгнул старикан.

— Знаете, Виктор Палыч, в Министерстве виднее, что нуждается в реставрации, — насупился Эдик. — Кроме «Морозовой» и «Демон» Врубеля, и Васнецовские «Три богатыря». Я тоже так считаю.

— Достаточно с вас и запасников! — старик покачнулся, хватаясь за кошель в нагрудном кармане. — Продавать национальное достояние из действующей экспозиции я не позволю!

— Никто не собирается распродавать национальное достояние. Как вас понимать? — Эдик совсем заугрюмился, уставясь третьяковщику прямо в глаза. Тот явно слетел с катушек. О делишках Российского музея можно шушукаться по углам, да и нужно, для рекламы и повышения цен, но в лицо обвинять? На такое оказался способен только один, кажется, чиновник в министерстве культуры, который пытался оспорить экспертов, мол, это подлинник, а вовсе не копия, и это не первый случай! Этого некомпетентного товарища, конечно, уволили. Он вообще сумасшедший, даже взяток, говорили, не брал. Эдик этому, насчет взяток, так и не поверил. Он же верил людям. И потому каждый чиновник в наше время и в нашей стране в силу разных причин, о которых долго рассказывать, просто должен брать взятку. Если не взял, значит, взяткодатель жадный, только и всего. Так что вопли третьяковщика Эдик воспринимал всерьез только наполовину. Хотя обвинение о распродаже национального достояния немножко задело. Ну, если честно, всю страну растаскивают через чиновников, и все это понимают, но обвинять, да от души? Никому в голову не приходит. Привыкли все. Это жизнь, это реальность. Обвиняют, но в полемическом скорее задоре. А так искренне, как старикан — извините, это уже наглость. Ладно бы, прокурор обвинял, ему за это деньги платят, а тут…

Старикан опомнился. Шедевры шедеврами, но соображалка работала — понимал, кто банкует.

— Извините, Эдуард Максимович, — с язвой сказал он. — Я имел в виду — распродавать копии, которые гораздо лучше оригиналов. Вы прекрасно их делаете, Эдуард Максимович, просто изумительно. Но копию с «Морозовой» я делать не позволю! Тем более, отдавать ее на вашу реставрацию!

Впрочем, в голосе старикана явно убывал расплавленный металл. Чтобы совсем привести в разум старого пройдоху, Эдик решил не отвечать, и тот действительно остыл вскоре. Или валерьянка, заглоченная в кабинетных переживаниях, наконец подействовала. Глаза у старикана красные, Эдик присмотрелся. Он что, плакал у себя в кабинете валериановыми слезами? Если так, с этим старым советским пеньком следует быть поосторожней. Возможно, он понимает происходящее более глубоко. Может, даже суть понимает, ту, последнюю, как понимает ее сам Эдик. Эдик верил людям. Ну точно, понял, гад. Хотя бы почувствовал. На интуиции. Потому и взбесился, всегда вроде тихий.

В принципе, в Третьяковке не имелось картины, равной по силе воздействия «Боярыне Морозовой». Разве только что «Демон» Врубеля, однако он несколько абстрактен. Он, так сказать, работа общемирового значения. Он вдарит по мозгам и зулусу, и индусу, и японцу, и американцу. Вдарит через гляделки прямо по душе. «Боярыня» тоже бьет, но она, поганка, бьет гораздо сильнее только россиян. Поиграв с «Демоном» в гляделки, человек завиноватится отчего-то, ощутит себя малость червем, но и разъярится малость, ровно настолько, насколько в нем божественного, от демона. Даже вдохновиться может, на свои какие-то подвиги, силы новые в себе ощутить — если совсем уж крутой. И тут без разницы, японец это или русский. Хотя в свое время, когда «Демона» только что выставили, в болтологических кругах русской интеллигенции и тому подобном существовала стойкая убежденность, что Врубель уловил и изобразил Дух России. Тот, что зовет и ведет, и тот, что и внутри России. Иные так и называли картину «Душа России». Впрочем, другие оценивали Демона по-другому, картины — вещь субъективная, каждый вправе оценивать по-своему. Душа не душа, но картина явно более универсального воздействия, чем «Боярыня Морозова». Это уже для россиян. Она и изображена так, что зритель чувствует себя частью толпы, что остается следом за санями, где Морозова в черной монашеской одежке призывает всех… к чему? К стойкости? К твердости в своей вере? К восстанию? Вот и стоит зритель среди зевак и снега, что на картине, такой же зевака. Кто-то из окружающих его на картине придурков смеется, кто-то жалеет, кто-то просто боится невесть чего… но не верит ей никто. Кроме нищего, может быть, в самом углу. В общем-то, стоят, раскрыв рты, некоторые — в человеческом смысле — недоразумения, едва ни мыслящие растения… включая и зрителя, по большей части. Одна боярыня человек. В ее взгляде сияет вера. Понятно, что в Бога, или там — в одно из толкований Бога — не это главное. Раз в Бога верит, значит, и в человека, и в себя — как в человека. В конечном счете, она верит людям. Как вот Эдик. Вся толпа кругом верит самое большее в своих родственников, и то с оглядкой и условиями. Никто ни во что не верит, и хаотичная толпа только изображает всю бессмысленность их жизни. Растения, если разобраться — и то верят, хоть в Солнце, раз поворачивают головы в его сторону еще в темноте. А эти… так, недоразумение… и Морозова им верит, блин! Вот что удивительно. И зрителю верит, тоже обалдую наверняка порядочному. Потому что зритель, даже обалдуй, чувствует, как ее взгляд призывает его проснуться, хотя бы. Проснуться от многовековой спячки безверия, зовет каждого россиянина. Этот негодяй Репин сумел разжечь в ее огромных глазах истинно русский Дух, который яснее всего виден в непокорстве, потому так власти и искореняли всякое непокорство вместе со всяким Духом.