Сокровища России - [3]

Эдик мрачно размышлял над загадками жизни и человеческой психики, стараясь не соскальзывать в простую ругню. Старый этот… сколопендра, он имел всех своих родственников по полной программе. Полный шизоид. Он держал и дочь свою, и зятя, и внучку Таньку за… за… пустое место? Хрен бы Таньку ему отдали фактически в услужение, не надейся родня на будущие деньги от продажи коллекции. Девчонке ж учиться надо. Квартира дедовская, положим, тоже что-то стоит. Ну, пусть дорого стоит. Старый хрыч мог честь достаточной такую квартирную — пусть оплату. Эдик вдруг понял, что его раздражает в таком решении старика. То, что тот завещал всю коллекцию государству, вот что. Если б этот дегенерат изрубил ее топориком на дрова, Эдик бы и слова худого не подумал. Имеет право. Но государству!!! Эдик не мог этого понять, но разобраться в причинах непонимания все же пытался.

Положим, все россияне ненавидят свое государство. Ненавидят — сказано слишком сильно, разумеется, но только для экономии слов. Скорее это страх и недоверие. Ненависть несет в себе активное начало, действенное, а уж такого отношения в культуре россиян давно нет, истреблено этим же государством. Такова уж история государства Российского, что его граждане по сию пору чаще получают от родимого по башке и по карману, чем по справедливости. Эдик в этом смысле был анархист, считая, что любить нужно людей и родину, а государство в лице его чиновников уж как-нибудь обойдется без любви. Этой сволочи и зарплаты хватит. Остальное вырвут и наворуют. Завещать государству в лице Российского государственного музея, это ж придумать надо! Ладно, еще можно бы понять, будь этот Горшков из прихлебателей этого самого государства, из шутов его, вроде композитора или писателя, но этот хрыч, он же пахал всю жизнь, и за копейки пахал. Если и срывал порой рубли, то вопреки воле государства. Или он думает, что отдает свои ценности народу? Не настолько же он дурак. Народ — вот он сидит на скамеечке. Внучка Танечка, у которой денег не хватает ни на что, ее муж Ванька, которому на иномарку денег нет, а он, Эдик, ихний друг и знакомый, он разве не народ? А дочка-хромоножка? Да вот тот бомж, что в траве неподалеку валяется — ему тоже денег не хватает — он не народ разве?

Эдик понимал, что не совсем справедлив в таких рассуждениях, но справедливость его не интересовала. Если будешь так думать за противника, то и воевать примешься сам с собой, и потому — к черту справедливость. Старый пень отдает деньги государству, его треклятым чиновникам, а не народу… такова реальность. По фигу народу иконы и вся прочая живопись — уж кто-то, а Эдик знал это из практики. Эти иконы ему тащили порой чемоданами, продавая чуть не на вес… народу деньги нужны, а не искусство — уж в этом Эдик убежден был на двести процентов. Иконы и картины, они иностранцам нужны. Вот он иностранец Нортон… и деньги дает нехилые… а этот… ну, плесень! Он что же задумал — этому вот бомжу, внучке Таньке, мужу Ваньке, дочке-хромоножке — он доски свои старые и холсты пачканные втетеривает вместо денег? Мол, любуйтесь в музее, и только? Дойди дело до самосуда, старого хрыча заколотили бы на месте, бомж бы начал, а родные закончили. Шизоид полный. Он где, в телевизоре живет или, как все, здесь и сейчас? В жизни? Видать, что в телевизоре. Ради двух секунд счастья, пока дура-дикторша читает новость о его пожертвовании Российскому музею… нет, таких пинать надо бы… ногами.

Примерно такие мысли зрели в головах его товарищей. Наконец, Иван мрачно спросил: — Тань, ты все еще любишь дедушку?

— Пошел он. Видеть его не могу. Вань, я туда не вернусь. Дай закурить.

— Обойдешься. Сегодня ты свою норму выкурила. Не желаю с пепельницей целоваться. — Иван воспитывал супругу при любом удобном случае.

— Ага. — Танька вздохнула и бросила голову мужу на плечо. — И где теперь целоваться? Эд, у тебя пожить можно?

— Можно-то можно, — сказал Эдик, вспоминая голые стены в своей квартире. Денег на мебель не было. — Только это не решение проблемы. — Он одернул ей юбку, чтобы не отвлекала.

— А что решение? Квартиру снять? И юбку не трогай. Я знаю, Ваньке так нравится. — Танька дернула длинными ногами, снова показывая трусики прохожим.

— Меня с тобой арестуют, — мрачно сказал Иван. — Волю дай, голой бы ходила. Чего ж ты дома скромничаешь?

— Там дед, — жалобно сказала Танька. — Он злой. Видеть его не могу. Если вернемся, я не сдержусь, я все ему выскажу.

— Это уже лишнее, — сказал Эдик. — Что ж, старый сам виноват. Теперь ты перестанешь ныть, что попадемся. Придется вернуться к моему прежнему предложению. Хотя и не хочется делать лишнюю работу.

— Я — за, — веско сказал Иван, прижимая жену к себе.

— Ой, а если заметит, Вань? — в голосе Таньки — желание сдаться.

— Старый пень ни хрена не видит. Даже в очках, — сказал Иван.

— Ну да. За пенсию он в очках расписывается. Но он и в лупу смотрит, а в нее-то он подделку увидит. Хоть маленько, но он же работает. Значит, достаточно видит.

— Чего ты понимаешь. — Иван чмокнул ее в лобик, одернул юбку. — Ты еще не видела Эдькиных подделок. Один к одному. Эд, скажи ты ей.