Сокровенный смысл жизни. Том 2 - [11]

Если мы обратимся к Греции, то обнаружим корни самого слова «психология» в мифе об Эроте и Психее. В этом мифе фигурируют два божества: Эрот – крылатое существо, посещающее Психею, и Психея – юная женщина, которая может жить с этим крылатым Эротом – Эротом Птеросом, символом души, – лишь тогда, когда он для нее невидим. Сюжет этого мифа очень краток. В нем говорится о том, что Психея влюбилась в невидимого бога, и этот невидимый бог посещал ее по ночам, в темноте. Это был Эрот Птерос, который запретил ей пытаться его увидеть, узнать, кто он на самом деле. Но Психея, любопытная, как все женское, то есть та часть, которая присутствует внутри каждого из нас, хотя любила его и очень боялась потерять, однажды захотела узнать, как выглядит тот бог, который приходит к ней по ночам. И когда он заснул, она зажгла лампу и поднесла к нему. Сраженная его красотой, потрясенная крыльями у него за спиной, она уронила лампу и обожгла его. Он проснулся, вновь вознесся на Небо и больше не вернулся никогда.

Это аллегория человеческой души, которая в своих метафизических исканиях пытается, и порой довольно грубо, проникнуть в высшие тайны, и расплата за такие попытки состоит как раз в том, что эта Тайна остается для нас недоступной.

Греки представляли душу в виде бабочки, поскольку, как и все народы древности, верили в реинкарнацию, и бабочка была прекрасным ее символом. Вы ведь знаете, что бабочка в коконе – это крошечный червячок, обмотанный нитью, который впоследствии расправляет крылья и летит, откладывает яйца и потом умирает и т. д., то есть совершает цикл. Символ бабочки порой также связывался с лампой: бабочка, подлетев слишком близко к зажженной лампе, опаляет свои крылья и падает.

Антонио Какова. Амур и Психея. 1786–1793 гг. Париж, Лувр

Все народы древности без исключения, в том числе ранние христиане, придерживались теории реинкарнации. В понимании древних народов единственной жизни, единственного человеческого воплощения, в облике мужчины или женщины, недостаточно для удовлетворения потребностей души и даже для удовлетворения психологического любопытства. И это психологическое любопытство, эти потребности души будут создавать семена, причины новых возвращений в мир до тех пор, пока полностью не будет утолена жажда опыта, жажда любознательности, жажда развития. И лишь тогда может прийти освобождение от мира, то есть то, что на Востоке называют Нирваной, а греки именуют Эпоптейей, – способность уйти от материального мира.

Больших высот в вопросах изучения души, особенно в ее общественном и характерологическом аспектах, достигли римляне. Гражданин Рима, человек, по преимуществу склонный к организованности, массовости, объединению, политике, пытался рассматривать это явление как феномен скорее коллективного, нежели чисто индивидуального порядка, что несколько более отвечает современным подходам. Это можно обнаружить и у Плутарха в его «Сравнительных жизнеописаниях», и у многих авторов школы стоиков: описываемые явления, касающиеся вопросов души, рассматриваются как с позиций общих для всех людей, так и в плане индивидуальном.

Римский философ, как правило, не задерживается на описаниях Бога, но не потому, что он атеист (ни в коем случае!), а потому, что он считает, что Бог – это нечто самоочевидное, это то, что мы не в состоянии ни изменить, ни принудить, ни остановить; что наша задача в том, чтобы познать самих себя, как говорил Сократ, и, более того, овладеть собой. Тонкое различие психологической мысли Греции и Рима состоит в том, что греки делали упор на необходимость познать самого себя, а римляне – на то, чтобы овладеть самим собой и стремиться к совершенству психологических взаимоотношений с окружающим миром. Стоики как бы говорили: «Если причина того, что с тобой происходит, находится вне тебя, о чем тебе беспокоиться, коль скоро ты не можешь этого изменить? Если причина того, что с тобой происходит, внутри тебя, и ты в состоянии с этим справиться, о чем тебе беспокоиться, коль скоро ты можешь это решить?» Философия стоиков, на которую наложил отпечаток некоторый цинизм греков, также пытается представить душу в качестве некоего посредника между явлениями объективными и явлениями чисто субъективными, при этом обладающего как человеческими качествами, так и практическими функциями.

Обратившись к неоплатоникам Александрии и Пергама, мы обнаружим возврат к греческому подходу – то есть к психологическому индивидуализму, когда, по-прежнему признавая платонические архетипы, признается, прежде всего, значимость собственного «Я».

И сегодня мы, живущие в XX веке, здесь, в этом тихом саду в Лиме задаем себе вопрос: что" ценнее всего из того, что мы видели, и что" ценнее всего из того, что мы можем видеть? За пределами любопытства – того любопытства, что привело к падению лампы Психеи, того любопытства, что опаляет крылья символических бабочек, – мы должны думать о том, что мы можем почерпнуть из древних времен и чтй мы можем почерпнуть из современности. Почему я читаю эту лекцию, а вы ее слушаете? Что" в этот момент нами движет? В этот момент нас что-то объединяет, мы обсуждаем вместе одну тему. Сегодня мне суждено говорить, а вам – слушать, в другой раз, возможно, кому-то из вас предстоит говорить, а я буду слушать.