Сократ - [12]

– Может быть, дорогой Анаксагор, – восстал в Сократе дух противоречия, – но в этом уже нет красоты!

– Не говори так! – резко осадил его Анаксагор. – Это совершенно одно и то же, ибо истина то же самое, что красота!

Однако Сократ не мог совладать со своим волнением и продолжал бурно возражать:

– Но тогда, мой учитель, ты изгоняешь богов и с Олимпа! Если нельзя жить в огне, то нельзя жить и во льдах, в холоде!

– Я изгоняю богов с Олимпа, – серьезно подтвердил Анаксагор. – Да и возможно ли, чтоб они могли там жить, испытывая человеческие, животные желания, занимаясь любовными интригами, убивая и мстя друг другу, вредя или, напротив, помогая другим богам, и полубогам, и людям? Раз уж человек начал представлять себе богов такими же, как он сам, с его хрупкой земной оболочкой и естеством, тогда он должен сообразить, что очутиться на Олимпе, где вечные льды, – значит замерзнуть. Да, мой юный друг, я изгоняю богов и из подземного царства, где нет воздуха и нечем дышать, и из морских глубин. Иной раз я чувствую себя словно среди пьяных, которые тупо верят в богов не без хитрого умысла – сваливать на них все свои падения и неудачи.

Сократ молчал. Жевал травинку. Молчал упорно. Философ посмотрел на него:

– Ну что? Ты чем-то опечален?

– Я скульптор, – ответил Сократ. – Мое ремесло – высекать в камне или отливать в бронзе богов, которых ты устраняешь из мира. Может быть, по праву, но я…

– Но я сказал же тебе, что красота есть истина. Ты художник, твоя поэзия – в мраморе и в металле, ты – поэт формы и материи, и кто же станет требовать, чтоб ты изображал солнце в виде ячменной лепешки? Почему бы тебе не изображать его, как Гомер, – лучезарным возницей? Или бегуном с олимпийским факелом…

– Ах, дорогой мой, мудрый, великий! – в восторге вскричал Сократ.

– Ты всегда торопишься, мальчик. Красота пускай остается – но да исчезнут суеверия о богах. Как раз на днях я начал писать об этом.

Сократ в изумлении отступил:

– Писать против богов? И ты не боишься?

– Кого? Богов? Их же нет!

– Людей!

Анаксагор наморщил лоб.

– Да, людей… Тут есть чего бояться. Но именно теперь, благодаря влиянию Перикла с его широтой взглядов, пожалуй, опасность сильно уменьшилась. Тем более для меня – ведь я его близкий друг и советчик. Но даже если б она и была, опасность… Правда не должна знать страха.

– Ты герой, Анаксагор! – с восхищением сказал Сократ.

– Разве писать – героизм?

– Думаю, иногда и писание – подвиг, если судить о написанном предстоит глупцам.

Перешли через мост. Встречные почтительно приветствовали философа, Периклова друга; иные улыбались юноше.

– Когда я вышел из оливковой рощи там, над рекой, – сказал Анаксагор, – я видел двух человек…

Сократ покраснел, но, памятуя материнский наказ – никогда не лгать, – тотчас сознался:

– Да, я был не один.

– С тобой была та Коринна, о которой ты однажды рассказывал мне? Очень красивая девушка…

– Что ты говоришь? – вспыхнул Сократ. – Красивая? А Пистий, который восхищается рыжеволосыми женщинами, говорит – она недостаточно хороша… Итак, прав я! Я видел верно!

– В таком споре, – сказал Анаксагор, – верно видит не тот, на чьей стороне, быть может, правда, а тот, кто любит. Так, ну а где же тот третий, что был у реки? Где осел?

Сократ хлопнул себя по лбу:

– Осел – вот он! Прости, что не провожу тебя. Лечу искать Перкона!

И помчался обратно к реке.

3

Бежал по каменистому руслу бледно-асфоделевый Илисс, уносил время Сократовой юности.

Реже стали свидания с Коринной, и реже встречи с Анаксагором. Сократ лихорадочно трудился над Силеном. Не считал дней, не считал недель… В мыслях засело: надо торопиться! Но еще засели слова Анаксагора: «Ты художник, твоя поэзия – в мраморе… ты поэт формы и материи…» Торопливость не на пользу искусству.

Сначала Сократ рисовал – не счесть, сколько набросков отверг, сколько изменил, сколько моделей вылепил из глины, чтоб затем лепить снова и сызнова.

Наконец однажды ему показалось, что он добился желаемого.

Его Силен – подвыпивший старик. Тяжеловесно притопывает в шатающемся танце, и все же заботливость сковывает его движения – он ведь держит на руках маленького Диониса. Бай-бай, малыш, славное было винцо, я укачиваю тебя, бай-бай… Глаза Силена усмешливы и чуточку насмешливы – а может, сверкает в них пророческая искра.

Лоб мудр, как и подобает воспитателю бога. Но что у него за уши? Остроконечные, будто козлиные! Они как бы намек на первобытную, животную необузданность, они напоминают о мгновениях экстаза, мгновениях языческого воспарения к той красоте, какую дает ощущение полнокровной жизни.

Покончив с моделями из глины, Сократ набрасывается на мрамор, яростно высвобождает из мертвого камня облик развеселого старика, предводителя сатиров, придает ему живую телесность.

По мере того как движется солнце с востока к западу, Сократ оказывается попеременно то в тени, то на солнце. В каждой жилке его пенится кровь, но сам-то он чувствует скорее, как пенится кровь в прожилках мрамора…

Сегодня дворик Софрониска притих в напряженности. Сократ – на лесах, заканчивает Силена. Шлифует его бороду, полирует лоб и нос, обходит вокруг, рассматривает, опускается на колени, чтобы взглянуть снизу, – он неотрывно прикован к Силену руками и взглядом.