Соколы - [59]

И неувядаемо светлы.

Для таких, как Валентин Сорокин, жизнь — это вечное горенье, отсутствие покоя, озабоченность и боль за нелегкую судьбу Отечества.

Россия, боль моя и вера,

Себя, светлейшая, храни.

И на багровых гребнях эры

Булат закаленный грани.

В этих молитвенных словах звучит тревога — поэт видит, сердцем чувствует надвигающуюся беду и поименно знает тех, кто ее несет и тех, кто молчаливо не препятствует носителям зла.

Как стон измученной души звучит его голос:

О, Родина, и боль моя и грусть,

Гляди, опять без тени благородства

Сжигает все, чем ты дышала, Русь.

Слепое сионистское уродство.

И на святых славянских городах

Навешивает собственное имя.

В мечтах высоких, в мировых трудах

И мы уже становимся иными:

Не дорог нам отеческий порог,

И гордость предков укатилась в дали.

Чужой ученый и чужой пророк

Историю народа растоптали.

Я в их глазах пустыню узнаю,

Тоску тысячелетних фараонов,

Я ненавижу их как смерть свою,

Идущую вне рамок и законов.

Они, они, трибуны полоня,

На языке картавом и кургузом,

Рассорили с украинцем меня,

С грузином пылким, с тихим белорусом.

Я весь, от шляпы и до башмака,

В руках у них, я ими аттестован

Бездарность Самуила Маршака

Превозносить над гением Толстого.

Бессонница горячая и ночь.

Сложна судьба поэта и капризна.

И я не знаю, чем тебе помочь

И как тебя спасти, моя Отчизна!

Стихотворение это написано в 1963 году, но как созвучно оно нашему трагическому для России, оккупированной Сионом, времени. За 20 лет до проклятой народом горбачевской «перестройки» поэт предвидел надвигающуюся беду и предупреждал. Эта тревога за судьбу Отечества звучит и в других его стихотворениях. Он поименно знает, кто несет беду России, и гневно указывает на них:

И мне противен тот позор,

Когда делец картаворотый

Над славой моего народа

Вершит неправый приговор

Без стука рвется на порог,

Приняв за божий дар нахальность,

С претензией на гениальность —

Бродяга, циник, лжепророк.

Жесток, хвастлив, он и теперь

Идет вперед еще упорней.

Россия, ты его одерни

И покажи ему на дверь!

К сожалению, к тревожным голосам патриотов не прислушивались «агенты влияния», сидевшие на вершине власти.

Гражданская, патриотическая позиция Валентина Сорокина вызывала ненависть и злобу «агентов влияния», заполонивших в те годы учреждения культуры, прессу, партийный и государственный аппарат. Их раздражали не только его стихи, но и практическая деятельность на посту главного редактора издательства «Современник», одного из немногих русских издательств, выпускавших книги русских писателей-патриотов, которым двери таких «русскоязычных» издательств, как «Художественная литература», «Советский писатель», были наглухо закрыты. Сколько молодых талантов из российской глубинки поддержал тогда «Современник», возглавляемый Юрием Прокушевым и Валентином Сорокиным, открыв им путь в литературу! Это был настоящий подвиг патриотов, требовавший от них гражданского мужества, принципиальности, выдержки и стойкости в условиях ожесточенной идеологической борьбы с международной и внутренней сионистской кликой духовных и нравственных растлителей. Напомню лишь один пример из истории издания моего романа «Набат» (1-я и 2-я книги). Уже сверстанный набор романа затребовали в ЦК, заранее предвидя в нем криминал. Прочли, ужаснулись и позвонили Валентину Сорокину, мол, нельзя издавать эту вредную книгу. Вся «вредность», весь криминал романа заключался в том, что автор задел в нем «деликатный» вопрос: неодобрительно отозвался о сионизме. Валентин Васильевич не согласился с мнением цековского функционера (другие издатели принимали подобные заявления как приказ) и ответил, что роман этот выйдет в свет. В ответ он услышал угрозу: «Если эта книга выйдет в свет, вы положите свой партбилет».

Прямо скажу — не всякое должностное лицо в подобной ситуации могло пожертвовать своей партийностью, а, следовательно, и служебным креслом. Сорокин пожертвовал, он поступил по-рыцарски, не принеся в жертву свою принципиальность и убеждения. Освобождение от должности главного редактора издательства «Современник» было лишь началом расправы и разнузданной травли честного патриота и гражданина. На его голову обрушился поток клеветнических измышлений, грубых инсинуаций, в том числе и со стороны его заместителей Панкратова и Дроздова. Случилось так, что в это же время он получил новую квартиру и уже переехал в нее. Как вдруг приказ секретаря Союза писателей Воронкова — кстати, не имеющего никакого отношения к литературе: квартиру освободить и, соединив ее с соседней, еще не занятой квартирой, передать наследнице греческого миллиардера Онассиса, женатого на Жаклин Кеннеди, — Кристине Онассис. Миллиардерша пожелала иметь квартиру из восьми комнат и обязательно в писательском доме. Можно себе представить душевное состояние легко ранимого, кристально-честного поэта-правдолюбца, над которым властительные чиновники в нарушение элементарных законов учинили произвол. Друзья Валентина оказывали ему моральную поддержку, предпринимали всевозможные действия в защиту травимого товарища, но все наши попытки натыкались на глухую стену. «Дело» его рассматривалось в высшем партийном суде — Комитете партийного контроля, который возглавлял престарелый маразматик А.Я. Пельше. Я позвонил своему знакомому, инструктору КПК, который вел «дело» Сорокина, и попросил о встрече. «Заходите в любое время, — дружески отозвался он и тут же спросил: — Что, есть проблемы?» Не откладывая в долгий ящик, я в тот же день пошел на Старую площадь. В начале нашей беседы инструктор был учтив и любезен; но когда я заговорил о Сорокине, лицо его нахмурилось и стало каким-то безучастным. Около часа я доказывал ему, что «дело» Сорокина сфальсифицировано, а доносы в КПК Панкратова и Дроздова — мелочная месть амбициозных подчиненных главного редактора. Я рассказал ему, что хорошо знаю Дроздова как провокатора, завистливого и бездарного литератора, графомана. По выражению лица инструктора я понял, что говорю в пустоту, и замолчал. Тогда он, не глядя мне в глаза и вдруг перейдя на «ты», мрачно произнес: «Я верю тебе, но обстоятельства складываются не в пользу твоего друга. И тут я, к сожалению, ничем помочь не смогу. Тут моей власти недостаточно».