Сокол, 1991 № 1 - [3]

— Не торопись, — сказал старик. — Не придет твой приятель, в милиции он.

— Как в милиции? Ты почем знаешь?

— Они всё знают. — Старик показал на потолок, и Ефим тоже посмотрел на потолок и в растерянности плюхнулся обратно в кресло.

— Чего в милиции-то?

— Без очереди полез. А в очереди такие же алчущие. В общем, слово за слово… Что ты Гошку своего не знаешь?

Ефиму показалось, что в голове у него не мозги, а ржавые шестеренки, еле проворачиваются. Никак не связывалось совсем разное: Гошка, уехавший у него на глазах, старик, заговоривший с ним там же, у метро, тот же старик здесь, в бассейне… Когда он успел все разузнать-то? И вообще, откуда он про Гошку знает? Врет! Берет на понта? Но ведь знает же про закуток да про загашник в виде бутылки «Российской»…

— И про чемодан знаю, — спокойненько сказал старик.

Снова Ефим чуть не подскочил. Чемодан, спрятанный в том же закутке, был его «золотым дном», в нем лежали дефицитные краны, прокладки разные, все то, что, как он уверял измаявшихся жильцов, надо доставать на вес золота. Ну и платили соответственно. А достать ему — только под трубу подлезть. Такую тайну выдать — всех заработков лишиться. На одну жэковскую зарплату «Российских» разве накупишься? Не-е, уходить от старика никак нельзя, надо все разузнать-разведать.

— Чего мы тут сидим-то? — сказал он. — Пошли в мой кабинет, там все и обсудим.

Шестеренки в голове забегали как надо, и он быстренько сообразил, что, если уж старик в подвале бывал, значит, секретиться нечего. А там вдвоем с Гошкой они как-нибудь расколют его. Чего-то ведь хочет старик. Или кем-то послан? Может, дружинник? Староват, правда, для дружинника, ну да черт ее разберет, милицию. В любом случае лаской-то лучше…

— Я и сам хотел тебе это предложить, ну да в гости не навязываются.

— Пойдем, пойдем. Душевно поговорить с человеком — милое дело.

— И то верно. Как не порадеть человеку. На золоте ведь сидит человек, а и не знает.

Будто закадычные друзья, поддерживая в дверях друг друга, они вывалились на улицу и пошли вдоль сетчатого ограждения бассейна, за которым был плотный непроглядный туман, поднялись по скользкой лестнице на улицу. Здесь мороз был особенно сух и хваток, и они заторопились, почти побежали, оступаясь на ледяных неубранных колдобинах тротуара.

— Ничего, — говорил Ефим, — потерпим. А там тепло, прямо рай тама…

Уже когда были возле дома, вдруг догнали, оглушили его последние слова старика — «на золоте сидит», и он, перестав глядеть под ноги, чуть не грохнулся на ледышки. Но старик оказался шустрым — удержал.

Отпирая дверь своего «кабинета», Ефим все думал о золоте. Успокоился лишь, когда пришла мысль, что речь не иначе, как о том же дефиците в чемодане, который тоже, что твое золото.

В подвале было, как всегда, тихо, тепло, уютно, Ефим зажег свет, скинул пальто, чинно повесил его на плечики, а потом на крюк теплотрассы, погрел руки о трубу и забегал из угла в угол, не зная, чего теперь делать. Пришел бы Гошка, принес, что надо, — вопросов бы не было, с этим делом все отработано до автоматизма.

— Да не придет он, — сказал старик. — Я же говорил: в милицию попал, в вытрезвитель.

— За что в вытрезвитель?! — изумился Ефим. — Трезвый же, в метро с ним ехали. Ну может, самую малость был.

— Вот-вот, малости-то и хватило.

— Ты почем знаешь? — опять спросил Ефим. Ничуть его не испугала непонятная проницательность старика, только встревожила.

— Знаю, раз говорю. Так что доставай свою, не жмись.

Доставать бутылку Ефиму не хотелось. По опыту знал: такие вот гости пустыми не приходят. Пускай сперва свое выставляет, — карман-то вон оттопырился. Спросил, чтобы пока переменить разговор:

— Ты про какое золото говорил? Ну когда сюда шли?

Подождал ответа, не дождался и засуетился.

— А вот чайку поставлю.

Достал большущий кипятильник, сунул его в чайник, стоявший на верстаке, включил. Вынул из ящика стаканы, не больно чистые, принялся протирать их клочком газеты.

— Раздевайся, коли пришел, тепло тут.

Но старик раздеваться не стал, только расстегнулся. И достал из кармана пальто две пачки печенья да кулек конфет «Золотой ключик».

— Ну ладно, — расстроился Ефим. И снова спросил: — Ты про чего говорил-то, когда шли?

— Зацепило? — блеснул старик живым глазом. И погрозил пальцем: — А ты, я вижу, не простой.

— А кто простой? Простые нынче только в музеях за стеклами стоят.

— Раньше люди лучше были, что ли?

— Конечно, лучше, — удивился Ефим непониманию столь очевидного. — Раньше по подвалам не надо было прятаться. И по червонцу за бутылку с нашего брата не драли.

Старик сморщился, и Ефим подумал — заплачет.

— Только-то? Измельчал человек, бутылке молится. На таком-то месте. Святое это место, ты хоть знаешь? Все равно, что Голгофа, символ мученичества.

— Ты про церковь?

— Не церковь, а Храм, сколько тебе говорить? Памятник мирового значения.

— Чего ж его сломали, если мирового?

— Именно поэтому. Все ведь русское ломали. И храмы, и традиции, и культуру.

— Кто?

— Будто не знаешь? Впрочем, откуда тебе знать? Память-то вон как вышибали — лозунгами, да страхом, да водкой…

— Зар-разы! Я бы!..

— Ладно хвастать.