Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза - [21]

«На полицейской бумаге верже…»

На полицейской бумаге верже

Ночь наглоталась колючих ершей.

Звезды живут – канцелярские птички, –

Пишут и пишут свои раппортички.

Сколько бы им ни хотелось мигать,

Могут они заявленье подать –

И на мерцанье, писанье и тленье

Возобновляют всегда разрешенье.

Октябрь 1930

«Не говори никому…»

Не говори никому,

Всё, что ты видел, забудь –

Птицу, старуху, тюрьму

Или еще что-нибудь…

Или охватит тебя,

Только уста разомкнешь,

При наступлении дня

Мелкая хвойная дрожь.

Вспомнишь на даче осу,

Детский чернильный пенал

Или чернику в лесу,

Что никогда не сбирал.

Октябрь 1930

«Колючая речь Араратской долины…»

Колючая речь Араратской долины,

Дикая кошка – армянская речь,

Хищный язык городов глинобитных,

Речь голодающих кирпичей.

А близорукое шахское небо –

Слепорожденная бирюза –

Всё не прочтет пустотелую книгу

Черной кровью запекшихся глин.

Октябрь 1930

«Как люб мне натугой живущий…»

Как люб мне натугой живущий,

Столетьем считающий год,

Рожающий, спящий, орущий,

К земле пригвожденный народ.

Твое пограничное ухо –

Все звуки ему хороши,

Желтуха, желтуха, желтуха

В проклятой горчичной глуши!

Октябрь 1930

«Дикая кошка – армянская речь…»

Дикая кошка – армянская речь

Мучит меня и царапает ухо.

Хоть на постели горбатой прилечь –

О, лихорадка, о, злая моруха!

Падают вниз с потолка светляки,

Ползают мухи по липкой просты́не,

И маршируют повзводно полки

Птиц голенастых по желтой равнине.

Страшен чиновник – лицо как тюфяк,

Нету его ни жалчей, ни нелепей.

Командированный – мать твою так! –

Без подорожной в армянские степи.

Пропадом ты пропади, говорят,

Сгинь ты навек, чтоб ни слуху ни духу,

Старый повытчик, награбив деньжат,

Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

Грянет ли в двери знакомое: «Ба!

Ты ли, дружище?» Какая издевка!

Долго ль еще нам ходить по гроба,

Как по грибы деревенская девка?..

Были мы люди, а стали людьё,

И суждено – по какому разряду? –

Нам роковое в груди колотье

Да эрзерумская кисть винограду.

Ноябрь 1930

«И по-звериному воет людьё…»

И по-звериному воет людьё,

И по-людски куролесит зверьё…

Чудный чиновник без подорожной,

Командированный к тачке острожной, –

Он Черномора пригубил питье

В кислой корчме на пути к Эрзеруму.

Ноябрь 1930

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда – так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

«Мы с тобой на кухне посидим…»

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин.

Острый нож да хлеба каравай…

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери –

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

Январь 1931

«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»

Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь – за твою рабу…

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Январь 1931

«С миром державным я был лишь ребячески связан…»

С миром державным я был лишь ребячески связан,

Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья –

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучил себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой

Я не стоял под египетским портиком банка,

И над лимонной Невою под хруст сторублевый

Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море,

И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

Он от пожаров еще и морозов наглее,

Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

Не потому ль, что я видел на детской картинке

Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,

Я повторяю еще про себя под сурдинку:

Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…

Январь 1931

«После полуночи сердце ворует…»

После полуночи сердце ворует

Прямо из рук запрещенную тишь.

Тихо живет – хорошо озорует,

Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…

Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…

Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,

Что пополуночи сердце пирует,

Взяв на прикус серебристую мышь?

Март 1931

«Я скажу тебе с последней…»

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Всё лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну а мне – соленой пеной

По губам.

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет

Нищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,

Всё равно.

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино!

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Всё лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

2 марта 1931

«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.

Чую без страха, что будет, и будет – гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,

Дико и сонно еще озираясь вокруг,

Так вот бушлатник шершавую песню поет