Сохатёнок - [5]
Лосёнок помнит, что его зовут Малышом. Хорошее имя, нравится. Это Петя придумал, младший Саранин.
Если вспоминать по порядку, надо начать с того, как он приучался пить молоко. Молока у Сараниных хватает и ему, и Коровиной тёлке. Максим принёс большую чашку, дед сунул в неё палец и — в рот голодному. Тот попробовал, мотнул головой. Палец был жёстким, шершавым, не похожим на материнский сосок.
Лукьян не отступал. Обнял сохатёнка за шею, совал всё тот же палец. Малыш чмокал, выталкивал.
Эту картину и увидала бабка Феня. Она шла к председателю Чубарову по своему строительному делу. Когда ж увидала немощь Лукьяна, раскипятилась, разохалась, стала выговаривать всем троим:
— Ох уж эти мужики! Не могут простого дела сделать: телёнка к молоку приучить.
— Не телёнок, бабушка, сохатёнок! — хмыкает Петя.
— Знаю, знаю, всё равно Коровины дети… Неси-ка тряпицу да хлебный мякиш. Сичас он, милые, зачмокает, сичас…
Бабка ловко завернула мякиш в тряпочку наподобие соски, макнула в молоко, пропитала. Не сунула в рот, как Бормаш, — помазала губы. Лосёнок облизнулся, зачмокал. Ну вот, теперь другое дело! Совсем как материнский сосок, и молока много.
В первые дни Малышу приготовили постель на кухне. Постель была мягкой, подстилка душистой — из свежей травы. Трава напомнила тайгу, нежный бархатистый мох — на нём лежал он в окружении молодого леса. От леса шёл горьковатый аромат сосны, берёзы, багульника.
Когда-то мать паслась рядом, от неё пахло лесом, травой и ещё какими-то привычными запахами. А в новую подстилку попали ветки полыни. Их Малыш не принимал. Зато чабрец пришёлся по вкусу.
Лосёнок лежал у печки, рядом с дедовой кроватью, смотрел на печального старика, хлебавшего пустые щи. Мясо, что дал ему Андрон, исчезло непонятно как.
Бормаш помнил хорошо: стёгно лежало в лодке, когда он относил сохатёнка домой. Максим заметил, что возле них вертелась бездомная дворняжка Зуда. Она, видать, и стянула. Трудно поверить, чтоб небольшая собачонка унесла такой кусище. И всё ж, скорей всего, она, больше некому.
Старик ходил, искал следы на берегу. Но что увидишь в темноте? Бормаш и утром был на том месте, да что толку. Как говорит бабка Феня, будто в землю вросло, следа не оставило.
Малыш жалел деда. Видел его тоскливые глаза, слышал вздохи. Он не знал, отчего это. Наверно, кто-то обидел, как обидели его. Лосёнку тоже становилось тоскливо.
На второй день он пил молоко из обычной соски. Бабка Феня вспомнила, что у неё есть настоящая соска. Вспомнила, заторопилась к Пете:
— Есть, милый, есть! Как же! Много добра сгорело, а соску вот сберегла. Бери, бери пои своего Малыша…
Сохатёнок пил долго, с наслаждением, помня вчерашний голод. Красные бока раздувались, жёлтые полосы росли, ширились. Синие ноздри трепетали, шумно втягивали воздух.
— Пей, пей, Малышок! — уговаривал Петя. — Поправишься, пойдём гулять. Я знаю такие места… Спрячемся, никто не найдёт.
Максим привязался к сохатёнку не меньше, но не хотел признаваться ни деду, ни брату. Такой уж был скрытный.
Лукьяна не радовало выздоровление сохатёнка. Старик отрешённо бродил по двору, переставляя с места на место вилы, метлу, лопату. Брал без толку, ставил без толку. Нужно было чем-то заняться, отогнать невесёлые мысли. Там ещё, на Черемной, он догадался, чей сохатёнок, почему очутился на берегу. Догадался, но смолчал, чтоб не было хуже. А вот брать не надо было…
Через неделю Саранины вывели Малыша во двор. Он был пуст, корова с тёлкой паслись за селом у сосновой рощи. Дед на рассвете ушёл на конюшню — он был исправным конюхом. На дворе братьям показалось скучно, они пошли к реке.
По дороге на лосёнка накинулись собаки — они водились в Юмурчене стаями, — забегали сзади, спереди, норовили схватить за ноги. Малыш прижимался то к Пете, то к Максиму. Останавливался, подрагивал боками, крутил ушастой головой, косил испуганным глазом. А то вдруг склонял голову на всякий случай. Драться он ещё не умел, но чутьё подсказывало: надо устрашить врага.
Максим сообразил: не нужно отгонять собак. Петя обхватил Малыша за шею, что-то шептал на ухо. А брат подзывал собак по кличкам, знакомил с сохатёнком.
Тут были матёрые медвежатники, юркие лайки, угонистые соболятницы. Были шавки-приживалки, они лаяли на всех — зарабатывали свой трудный хлеб. Подходили старые псы; эти отохотились и вроде бы жили на пенсии. Обнюхав зверя, лениво зевали, постепенно разбредались по своим делам. Понимали: ребята не дадут Малыша в обиду.
Лосёнок только начинал жить. Он слышал гром в лесу. На моторной лодке гром был другой, без порохового дыма, без пламени. Вот ещё один гром — от железного чудища, что весело катит по дороге, пыхтит, стреляет трубой. Малышу кажется: этот гремучий дымный ком катится на него. Он смотрит на Максима, на Петю, те идут спокойно, не обращают внимания. Значит, и ему нечего волноваться. «Первушинский трактор», — говорят между собой ребята.
«Трактор» звучит трескуче, как «Андрон». На нём сидит чёрный тракторист Первушин, улыбается, приветливо машет кепкой.
— Как зовут? — спрашивает ребят.
— Малыш, — ответно кричит Максим, — Малышок!
