Софья Леонидовна - [27]

— Почему ты так думаешь? — спросила Маша.

— В прошлый раз,— сказала Софья Леонидовна, она всегда выражалась так, когда говорила об Отечественной войне 1812 года,— было именно так! После того как Наполеон выступил из Москвы, наши уже через шесть недель взяли Смоленск, а через два месяца была уже переправа через Березину.

— А ты думаешь, и сейчас так будет? — спросила Маша.

Но старуха не удостоила ее ответом, она только пожала слегка плечами, для нее, очевидно, это было уже решенным вопросом. А еще через час, когда старуха и Маша уже разделись и легли, Прилипко вернулся вместе с Шуриком. В передней были слышны их громкие и, кажется, пьяные голоса. Как только они прошли в комнату Прилипко и в передней стало тихо, Маша стала торопливо одеваться.

— Куда ты? — спросила Софья Леонидовна.

— Нужно,— сказала Маша.

Старуха промолчала и не стала больше ничего спрашивать, но Маше не хотелось ее обижать, и она сказала, что ей приказали, как только Шурик появится у Прилипко, немедленно сообщить об этом.

— Только придержи язычок замка, когда будешь дверь отворять, чтобы не слышали,— сказала Софья Леонидовна, сев в кровати.

Тихонько выскользнув из квартиры, Маша быстрым шагом пошла по темным улицам к офицерскому кабаре. Сегодня вечером Тоня была на работе. Несколько минут она потопталась на заднем дворе, поджидая, не выйдет ли кто-нибудь, наконец дверь кухни отворилась, оттуда вышла судомойка и что-то выплеснула из ведра прямо с крыльца в снег. Маша окликнула ее и попросила вызвать на минуту Кулькову.

Тоня вышла только через пятнадцать минут, когда Маша совсем замерзла, топчась по снегу на дворе.

— Кто там меня спрашивает? — тихо спросила Тоня.

— Это я, Нина,— тихо сказала Маша.

— Что ты, Ниночка?

Маша подошла к ней вплотную и на ухо сказала ей. что Шурик полчаса назад пришел к Прилипко.

— Хорошо,— так же тихо ответила Тоня и в темноте крепко, благодарно пожала ей руку.

Вернувшись домой, Маша чуть слышно постучала пальцем в окно Софье Леонидовне, и старуха в ночной рубашке неслышно открыла ей дверь.

— Приходили, звали в гости, тебя спрашивали,— сказала старуха, когда они вошли в комнаты, — но я сказала, что ты еще не приходила.

— Спасибо,— сказала Маша. Предчувствие чего-то важного и страшного, что должно сегодня случиться, овладело ею, и она долго ходила из угла в угол по комнате.

— Ну чего мечешься,— сказала старуха,— ложись!

— Не могу.

— Ложись, — властно повторила старуха, — Или тебе еще что-нибудь поручено?

— Нет.

— Тогда ложись. Я в бога не верю, но, если бы он был, он бы простил.

— Что простил?

— Все простил, чего бы с ним ни сделалось, — жестко сказала старуха.

Рано утром Маша ушла на дежурство вместе с Софьей Леонидовной, а когда они поздно вечером вернулись, к ним в комнату почти сразу же, не постучав, вбежал заплаканный и пьяный Прилипко. Он долго сидел у них, плакал пьяными испуганными слезами и рассказывал о том, как убили, Шурика. Произошло это, по его словам, всего за один квартал от их дома, когда, Шурик, уйдя от него далеко за полночь, пешком возвращался к себе домой. Ему размозжили голову медным пестиком и, наверное, когда он уже упал, приканчивая последними ударами, раздробили ему все лицо. Прилипко, прикладывая руки к собственному лицу, показывал, куда именно ударили Шурика — в лоб и в переносицу.

— Так изуродовали,— всхлипывая, говорил он,— что я даже не сразу узнал его в морге. Что же это такое,— беспомощно воздевая к потолку руки, восклицал он,— просто какие-то бандиты, убийцы!

Он говорил все это с таким видом, как будто сам Шурик не был бандитом и убийцей и не отправил на смерть десятки людей. Было видно, что он и любил и жалел своего племянника, и, однако, все-таки не это чувство жалости было самым главным из того, что он испытывал. Главным было другое — его ужасно испугало то, что произошло с Шуриком, и он очень боялся за себя. До сих пор его вера в немецкий порядок и в силу этого порядка, стоявшего на защите и Шурика, и его самого, была непоколебимой, но сегодня, после смерти Шурика, эта вера сразу рухнула, и перед обеими женщинами сидел насмерть испуганный, жалкий и откровенно дрожавший за свою жизнь человек. Он несколько раз порывался уйти, но потом каждый раз оставался; кажется, ему было страшно вернуться одному к себе в комнату.

— Софья Леонидовна, — наконец после заметного колебания сказал он,— если наши вернутся, а я не успею уйти с немцами, вы подтвердите им, что я ничего такого не делал? Вы подтвердите, да?

— Кому это «им»? — холодно спросила Софья Леонидовна.

— Им,— сказал Прилипко,— Я ведь знаю, вы депутатом горсовета когда-то были, они вам поверят.

— Бог с вами, Иван Ильич,— сказала Софья Леонидовна,— кому это я могу сказать и какая мне вера будет, когда я сама здесь на немцев не покладая рук работала. Что вы только говорите, честное слово!

— Нет, нет,— горячо возразил Прилипко,— они вам все-таки больше, чем мне, поверят, уверяю вас.

— Ахинею вы городите, Иван Ильич, напугались, вот и городите. Опомнитесь, не будьте бабою!

От этих резких слов Прилипко неожиданно немножко успокоился и даже попытался приосаниться,

— Да, да,— сказал он,— это у меня просто нервы сдают, вы совершенно правы! — Но потом снова вспомнил о Шурике и опять стал прикладывать трясущуюся руку к своему лицу, показывая, в каких местах Шурику пробили голову.