Софья Леонидовна - [2]

«Так вот она какая, моя племянница»,— еще раз подумала Софья Леонидовна и спросила:

— Сколько вам лет? — и сама поправилась: — Сколько тебе лет? Давайте сразу на «ты», надо привыкать.

— Двадцать пять,— в знак согласия кивнула девушка и, чуть помедлив, застенчиво улыбнувшись, добавила: — Тетя Соня.

— Запомни, что тебе сейчас двадцать!

— Я знаю,— сказала девушка.

— А как тебя на самом деле зовут, я и не буду спрашивать,— сказала Софья Леонидовна,— чтобы даже и в душе не путаться.

— Правильно, так лучше,— сказала Маша, в свою очередь внимательно разглядывая женщину, с которой предстояло жить под одним кровом и от которой теперь вполне зависела не только ее жизнь, но и успех всего того, для чего ее сбросили этой ночью с самолета в лесу в двадцати километрах западнее Смоленска.

Женщина, которую она должна была звать тетей Соней, была такого же, как она сама, маленького роста, но только очень широкая в кости, плотная, даже круглая. У нее были почти совершенно седые, с редкими черными островками волосы, зачесанные на косой пробор, широкий лоб с крупными морщинами, сильное простое крестьянское лицо с большим, неуклюжим носом картошкой и маленькими, глубоко спрятанными под седыми лохматыми мужскими бровями внимательными глазами. Похоже, что у этой немолодой, почти старой женщины был несговорчивый и неуживчивый характер, от нее веяло силой и прямотой.

«Наверное, трудно ей с таким характером и служить у немцев, и обманывать их, как только это у нее выходит», — подумала Маша.

— Это креслице мы вынесем,— сказала Софья Леонидовна после молчания,— а вам... тебе, — сердясь на саму себя, поджимая губы, поправилась она,— поставим здесь парусиновую раскладушку. Ты на ней уже спала здесь, когда приезжала ко мне маленькая... — И женщина чуть заметно улыбнулась одними уголками губ.— Хорошо, что ты пришла днем, — перед каждым «ты» она теперь делала паузу, самолюбиво не желая больше ошибаться,— когда соседи на работе. Я тебе коротко расскажу про них, чтобы ты заранее знала.

И Софья Леонидовна действительно коротко, с той непривычкой к многословию, которая образовалась у нее вместе с тридцатилетней привычкой властно распоряжаться сестрами, няньками и санитарами, рассказала Маше о своих соседях.

Один сосед жил здесь столько же, сколько она сама жила в этой квартире, больше двадцати лет. Это был, по ее словам, человек немолодой и одинокий, звали его Иван Ильич Прилипко, и он, как заметила Софья Леонидовна, и был самым настоящим прилипкой — за кем сила, к тону и прилипал! Сейчас он прилип к немцам. Служил раньше делопроизводителем в горкомхозе, а теперь, с первых дней как пришли немцы, остался на той же должности в городской управе. Немцев любит или не любит, сказать трудно, наверное, и не любит, но боится их до крайности и служит им старательно. Когда-то, в ту войну, был интендантом, офицеришкой военного времени, в пятнадцатом году попал где-то в немецкий плен, просидел у них четыре года, выучил немецкий, из-за чего и нужен им сейчас больше, чем другие. Немцев не только боится, но со времени плена очень уважает за порядок. Иногда, когда теперь не видит у них порядка, доверительно сравнивает тех и этих немцев в пользу тех, прежних, но осторожно, ласково. Человек не злой и, пока будет ее считать за племянницу, для нее нисколько не опасный, даже напротив, хорошо, что живет в квартире, потому что немцы на него вполне полагаются.

И, закончив характеристику Прилипко, Софья Леонидовна добавила, чтобы ее собеседница не забыла, что она уже видела его, когда приезжала сюда в одиннадцать лет. Пусть скажет: «А я вас помню, Иван Ильич, и вы даже почти не постарели», — это не повредит.

— Нам всем, старым хрычам,— улыбнулась она,— приятно, когда нам говорят, что мы не постарели. Но я постарела с тех пор, как ты меня видела, имей в виду, была черная, а стала белая.

Маша знала, что эта женщина ждала прихода кого-то, кто должен был явиться к ней под видом ее племянницы, но сейчас Маша почувствовала, что она не только ждала, но, кажется, много думала об этом приходе и тщательно подготовилась к нему.

— Вот еще что,— сказала Софья Леонидовна,— я тут соседке нарочно сказала недавно, что после начала войны написала тебе с матерью в Витебск, что, может быть, приехали бы ко мне, соберемся в черный год под одной крышей, так что имей в виду, что вы получили это письмо. Так будет лучше, удобнее тебе будет объяснить, почему явилась.

И Маша снова с уважением посмотрела на Софью Леонидовну.

— Теперь давай договоримся, как с матерью,— сказала Софья Леонидовна,

— Мать погибла во время бомбежки и пожаров в Витебске,— сказала Маша.

— Так, договорились,— сказала Софья Леонидовна и, помолчав, напряженным голосом, — видно, спокойствие этого вопроса далось ей с трудом, — спросила: — А как на самом деле, не знаешь?

— Знаю,— тихо сказала Маша,— и на самом деле так.

Софья Леонидовна помолчала и, преодолевая свои чувства, которые ей, должно быть, не хотелось сейчас выражать, сердито пристукнула кулаком по ручке кресла.

— Почему-то так я и думала, что сестры нет на свете, — сказала она после молчания, — А Нина? — с еще большим напряжением спросила Софья Леонидовна.