Софья Леонидовна - [17]

— Жаловать-то буду, — сказала санитарка и критически оглядела Машину маленькую фигурку, — да вот как-то справится? Еще две палаты на меня, ироды, свалили.

— Справится, — строго сказала Софья Леонидовна. — А если не справится, скажи — уволим!

— Да уж ваш характер знаю,— сказала санитарка, — Разве я вам скажу?

— Справится, — еще строже, но относя эту строгость не к санитарке, а к Маше, повторила Софья Леонидовна. — А халат у тебя грязноватый, тетя Паша.

— Так весь день коленями по полу трешься,— недовольно сказала санитарка,— Сами знаете...

— А халат все-таки грязный, — повторила Софья Леонидовна. — Постирай вечером...

— Хоть и тетя она тебе, а чистый жандарм, — сказала тетя Паша, как только Софья Леонидовна вышла из дежурки.

Она была готова идти за Софью Леонидовну в огонь и в воду, именно она в свое время и выпроваживал отсюда на волю спасенных ими наших командиров, но характер у нее был под стать характеру Софьи Леонидовны, и она не любила держать при себе то, что думала о начальстве.

— Шниквальд хоть и немец, а ходит как божий угодник, ни к кому не придирается, а она как цербер, — сказала она с ударением на последнем слоге. — Как была цербер, так и осталась. Хочешь, передавай, хочешь, не передавай...

— А зачем я буду передавать? — пожала плечами Маша.

— А мне все одно, — ответила тетя Паша. — Ну чего ж, будем служить?

Они вышли из дежурки и зашли в первую по коридору, ближайшую палату. Палата была большая, на двенадцать кроватей, и все были заняты. В первую секунду, еще стоя в дверях, Маша не испытала ощущения, что она вошла в палату, где лежат немцы. На привычных, таких же, как всюду в больницах, койках с белыми тумбочками у изголовья, под такими же, как всюду в больницах, одеялами лежали не русские и не немцы, а просто больные. Одни спали, другие читали, третьи, откинувшись на подушках, скучая, по-больничному глядели в потолок. И только в следующую секунду, увидев над кроватями больничные дощечки с немецкими надписями, обложки книг, лежавших на тумбочках, и услышав незнакомый, чужой говор двух лежавших около дверей и переговаривающихся между собой больных, Маша всем существом поняла, что это не просто больные, а немцы, немецкие солдаты, у которых под койками она будет мыть полы, будет сбивать им подушки, менять постельное белье, приносить им еду, уносить от них утки с мочой и подкладывать под них судна.

— У этого вон утка полная, — сказала тетя Паша, кивнув на стоявшую под ближайшей кроватью утку, — Снеси-ка, слей да помой. Знаешь где? От дежурки за угол, первая дверь.

Маша подошла к койке, нагнулась, увидела совсем близко глаза неподвижно лежавшего на койке на боку и внимательно смотревшего на нее молодого немца, пересилив внутреннее содрогание, взяла в руки утку, разогнулась и пошла к дверям. Так началась ее работа в немецком госпитале!

Она пришла в восемь часов утра и до смены дежурства, до восьми вечера, протирала мокрой тряпкой полы, и ножки кроватей, и подоконники, выносила утки, подкладывала судна, переворачивала и сбивала подушки, бегала за чаем и полосканиями, приносила и уносила баночки для мокроты, бегала на кухню и с кухни — сначала за завтраком, потом за обедом, потом за ужином,— делала все это в той палате и еще в трех соседних, чувствовала на себе внимательные взгляды всех лежащих на койках чужих мужчин, которые хоть сколько-нибудь сносно себя чувствовали и были способны замечать ее присутствие. За все двенадцать часов она ни разу не пожаловалась ни тете Паше, ни самой себе, не остановилась и как следует не разогнулась. К концу дежурства у нее наступила такая усталость и остолбенение, что ей казалось, что она вообще не в состоянии разогнуться.

Она пришла домой и, только сняв с себя пальто, без сил повалилась на свою раскладушку, не в состоянии ни есть, ни говорить, ни думать ни о чем другом, кроме того, что все то, что было сегодня, будет еще и завтра и послезавтра, потом будет один день перерыва, а потом опять такие же три дня, и так без конца и края.

Так в этот день началась ее служба, а на следующий вечер, когда она снова вернулась, нисколько еще ни к чему не привыкшая, даже еще более усталая, чем в первый день, Софья Леонидовна присела рядом с ее раскладушкой, тронула за плечо и сказала, что ей надо вставать и идти на свидание.

— На какое свидание? — поднимаясь на койке, удивленно, еще ничего не понимая, сказала Маша.

— Сейчас объясню,— сказала Софья Леонидовна, и по ее глазам Маша поняла, что сейчас начнется и ее вторая, главная служба, та, ради которой ее сбросили сюда с самолета.

Свидание, о котором говорила Софья Леонидовна, состоялось через час на углу Почтовой улицы, близко от той булочной, мимо которой Маша проходила в первый день, возле кино, где толпился народ и шла какая-то немецкая картина. На самом углу около круглого столба с обрывками старых, еще советских афиш стояла крупная женщина с авоськой, из которой высовывались подошвами наружу два подшитых валенка.

Маша не разглядела в темноте лица женщины, но, внимательно посмотрев на валенки в авоське, которые были условным знаком, сказала этой незнакомой женщине как можно бойчее, звонким голосом: