Софья Леонидовна - [14]

Потом несчастья, кажется, начали кончаться. Некоторые люди, из тех, что она считала честными, вернулись в Смоленск, и это очень обрадовало ее. Она была человеком, любившим верить в то, во что она верила, без оглядки, ей было тяжело отклоняться в этой вере, и она была рада ухватиться за первую возможность снова вернуться к этой безраздельной вере. «Да, кажется, были сделаны ошибки, или, как их называли теперь, перегибы, и те из них, что еще можно исправить, наверное, постепенно исправят. Лес рубят — щепки летят», — на этот раз уже не без некоторого насилия над собой говорила она себе.

Монашка умерла в Кустанае — она съездила и похоронила ее. Старшая сестра вернулась в Ленинград вместе с жившими поблизости, в Кустанае, младшими детьми. Старший сын, к этому времени сделавшийся главным инженером завода, добился своего и вытребовал мать, брата и сестру. Младшая сестра, жившая в Витебске, поблекла, перестала быть красивой и уже не говорила больше о замужестве; у нее подросла дочь. Софья Леонидовна каждый год проводила свой отпуск в Витебске, весь год перед этим копя деньги. Приезжая, она была так щедра, что и сестра, и племянница имели превратное представление о ее заработке и, привыкнув к опеке, иногда и среди года обращались к ней за помощью. Софья Леонидовна морщилась, но помогала.

Потом началась война. Когда немцы вступили в Смоленск, Софья Леонидовна по-прежнему работала все там же, в инфекционном отделении больницы, превращенной теперь в военный госпиталь. Госпиталь был забит ранеными — даже в ее отделении вперемежку в разных палатах лежали и раненые, и инфекционные больные. Когда немцы неожиданно вошли в Смоленск, прежде чем закончилась эвакуация госпиталя, Софья Леонидовна пошла на смелый шаг: поместила семерых раненых командиров и политработников, за которых она боялась, что их расстреляют немцы, в палату к тифозным больным. Двое из них умерли, пятерых, так и не обнаруженных немцами, она спустя некоторое время при помощи сестер и нянек отделения выпроводила на волю. Помимо того что она рисковала жизнью, ей пришлось делать то, чего она никогда не делала: путать, подменять и переписывать истории болезни, ставить ложные диагнозы, выписывать фальшивые справки. Все это ей сначала показалось трудным, но со всем этим она неожиданно для себя довольно хладнокровно справилась.

Один из спасшихся и впоследствии перешедших фронт пациентов, полковник контрразведки, снова вернувшийся к тому же занятию, которое было прервано в Смоленске его ранением, — к организации подполья в тылу у немцев, — не оставил без внимания поступок Софьи Леонидовны, сообщил через фронт начавшему свою деятельность смоленскому подполью о Софье Леонидовне как о вполне надежном человеке, которого следует использовать. Через некоторое время, когда она меняла на базаре свою старую скунсовую горжетку на два котелка картошки, ее отвел в сторону незнакомый ей человек, сказал несколько слов, не оставляющих сомнения, кто он и зачем подошел к ней, и назначил на следующий день свидание. На этом свидании она без особого волнения и долгих разговоров, с удивившей ее собеседника простотой сказала, что будет регулярно передавать тому, кого ей укажут, устно или письменно — ей все равно — то, что она слышит от немцев.

Госпиталь к этому времени стал большой инфекционной больницей для немецких солдат. Прочно с юности помня немецкий язык, Софья Леонидовна слышала довольно много интересного и от врачей, и в особенности от разговаривавших в ее присутствии между собою и попадавших сюда с разных участков фронта больных. Через несколько дней она начала передавать эти сведения через старого санитара, работавшего при мертвецкой, человека, которого она давно знала и меньше всего могла подумать о нем, что он будет заниматься тем же делом, что она. Сведения, получаемые от нее, были ценными, а иногда даже очень ценными, гораздо ценней, чем об этом можно было подумать вначале.

Софья Леонидовна не стала много разговаривать, когда ей сделали предложение начать эту работу, не потому, что ее не задело, не взволновало это предложение, а просто потому, что она считала излишним выражать по этому поводу свои чувства. Она не думала, может или не может это делать, должна или не должна, она восприняла это как свой естественный долг, а о том, что она считала своим долгом, она всю жизнь не привыкла ни много размышлять, ни много разговаривать. Если же говорить о ее личных чувствах, то она думала довольно часто и всегда одно и то же: ее не оставляла мысль, что когда-нибудь это все вдруг оборвется, что немцы рано или поздно узнают о том, что она делает, и боялась этого. Боялась не просто смерти, а смерти при немцах, смерти раньше того времени, когда она узнает, что с ними покончено. Впрочем, это чувство страха не влияло на ее решимость делать свое дело до конца. С немцами она держала себя спокойно и независимо и благодаря своим знаниям, опыту и довольно хорошему немецкому языку, и тому строгому, импонирующему немцам порядку, который она поддерживала в оставшихся на ее попечении палатах, — она пользовалась их относительной симпатией.