Содом и Гоморра - [176]

ПРИМЕЧАНИЯ

О.Е. Волчек, С.Л. Фокин.

Роман «Содом и Гоморра» вышел в свет в двух частях соответственно в мае 1921 года и апреле 1922-го. Тема гомосексуализма, заявленная в названии, прорывалась и в предыдущих томах «Поисков», но начиная с этого романа действительно становится одной из ведущих тем всего цикла, что объясняется как окончательным утверждением писателя в собственном призвании, так и известным ослаблением моральных запретов, вызванным военным временем, предоставившим Прусту возможность открыть то, о чем у него уже давно болело сердце.

Идея «Содома и Гоморры» находится в самом средоточии прустовского замысла, о чем свидетельствует знаменитое письмо к Луи д'Альбюфера, написанное Прустом в мае 1908 года и представляющее собой сжатый план всех «Поисков». Делясь с другом творческими планами, писатель сообщает, что наряду с этюдами об аристократии, Сент-Бёве, Флобере, парижском романе, женщинах, он занят «опытом о педерастии (который будет нелегко опубликовать)». Как чисто моральные, так и собственно цензурные трудности опубликования романа, который, как признавал сам писатель, отличался бесстыдным, непристойным, дерзким характером, вынуждали Пруста к своего рода тактике выжидания, откладывания волнующей его темы на лучшие времена, наступившие для романа в безвременье войны.

Затянувшееся созревание темы предопределило исключительное положение «Содома и Гоморры» среди других романов эпопеи – это самый романный из всех романов Пруста, поскольку он по существу своего замысла не принадлежит ни предыдущему «циклу Свана», тому направлению «Поисков», которое обозначилось в 1913 году, ни последующему «роману об Альбертине», связанному во многом с личными и общественными трагедиями 1914 года. Роман по-настоящему свободен как от автобиографии, элементы которой дают о себе знать и в «По направлению к Свану» и в «У Германтов», так и от философии, которая обременяет «Поиски» «Обретенным временем». Частная тема полового извращения превращается в главную тему романа, теряя романтический, героический ореол, налет исключительности.

Роман «Содом и Гоморра» полностью соответствует структурным характеристикам всего прустовского творения. Внутренние оппозиции и параллелизм заданы уже в заглавии, эпиграф лишь усиливает тему противоположности, чуждости друг другу мужского и женского. Вместе с тем он перекликается с концовкой «Германтов», которая звучит как прелюдия к главной теме, выведенной в начале романа в рассуждениях Рассказчика о «проклятом племени» содомитов. Роман завершается введением в темы «Пленницы» и «Беглянки», когда Рассказчик узнает о принадлежности Альбертины к граду Гоморры.

Ролан Барт, размышляя о цикле «В поисках утраченного времени», заметил, что главное открытие Пруста заключается в том, что он нашел новый способ говорить «я». Когда персонаж Пруста говорит «я», это «я» соотносится сразу с тремя, по меньшей мере, инстанциями. Первая (самая простая, самая очевидная) инстанция – это инстанция персонажа, с которым все происходит (он ест пирожное «мадлен», томится в ожидании поцелуя матери, теряет голову от «девушек в цвету», знакомится с другими персонажами и т. д.); вторая инстанция – это инстанция повествователя, Рассказчика, который рассказывает, что с ним происходило (как он ел пирожное, томился в ожидании поцелуя матери и т. д.), первую и вторую инстанции разделяет «утраченное время», вплоть до последнего тома инстанции не совпадают: о том, кто ел пирожное и т. д., рассказывает другой человек, другое «я»; наконец, третья инстанция – это инстанция автора, самая неочевидная, самая сокровенная, иногда намеренно скрываемая самим автором. Все эти инстанции находятся в сложных отношениях, постоянно взаимодействуют, что особенно заметно, когда повествование выходит на опасные тематические рубежи.

Во всех скандальных сценах романа, представляющих отношения однополой любви, Рассказчик находится в такой позиции, что он видит все, тогда как его никто не видит. Он подглядывает, шпионит. Вопрос не в том, почему Рассказчик подглядывает, вопрос в том, почему автору понадобилось, чтобы его персонаж подглядывал. Этот вопрос можно поставить иначе: почему в трактовке темы гомосексуализма необходимо повествование от первого лица? Ответ в общем-то очевиден: третье лицо здесь не может быть использовано, поскольку повествование от третьего лица предполагает определенное знание материи повествования, другими словами, повествование от третьего лица бросало бы тень подозрения на автора. У читателя мог бы возникнуть законный вопрос откуда он знает все эти подробности чувственной жизни приверженцев однополой любви? Пруст не мог себе позволить такого к себе отношения, известно, что он дрался на дуэли с одним критиком, осмелившимся намекнуть на необычную наклонность его интимной жизни. Такая тень подозрения падала бы на повествователя, которому, чтобы со знанием дела рассказать о Содоме и Гоморре, необходимо было бы быть содомитом, да к тому же еще лесбиянкой. Пруст показывает, насколько закрыты сообщества однополой любви, случайному человеку там нет места. Это своего рода тайные общества, в которые принимают исключительно своих. Пруст должен был отводить подозрения – теперь уже не от себя, а от своего персонажа. Ему практически не оставалось ничего другого, кроме того, чтобы сделать Рассказчика Шпионом, Соглядатаем. Чтобы сделать гомосексуализм зримым для гетеросексуального персонажа, Прусту необходимо было все устроить так, чтобы его персонаж подглядывал из-за кулис.