Социальная мифология, мыслительный дискурс и русская культура - [6]

В логическом плане идеологема запретов, особо явленная в текстовом виде, означает, в частности, резкое сужение спектра посылок дискурсивного мышления и исходных данных при принятии решений. Поле «логического зрения» зашоривается социальной мифологией, из него выпадают все, что не может быть одобрено господствующими идеологическими принципами.

Идеологема коммуникативной ограниченности. Системы табу реализуются языковыми средствами, шире — средствами определительных знаковых систем (в числе которых — системы принятого этикета). Точнее говоря, мыслительным табу отвечают определенные языковые (знаковые) запреты. Выразительным примером может служить практиковавшийся в годы «застоя» в СССР запрет на изображения свастики, в изобилии встречающиеся в памятниках древних культур, и историкам приходилось исхитряться так «урезать» эпиграфические изображения этого знака, чтобы суть дела была понятна только специалистам.

Под действием данной идеологемы в языке складывается система ограничений, суживающих содержание сообщений, способы их генерации (пример — жесткая регламентация пользования копировальными аппаратами, существовавшая в СССР) и распространения (монополия на публикации). В результате тексты, циркулирующие в данном коллективе, социальном сообществе и пр., оказываются под мощным прессом описанных выше идеологем. Более того, возникают специфические языковые уродцы типа языка нацистской пропаганды. Оруэлловский новояз — это не столько гипербола, сколько суровая реальность нашего времени.

В тартуской семиотической школе (Ю.М. Лотман) подобное явление получило форму различения текстов и не-текстов. Не-тексты — это такие сообщения, которые в силу своего содержания и (или) формы подлежат исключению из процессов коммуникации в данном коллективе. В категорию не-текстов могут попадать священные книги великих религий, философские и теологические труды, сочинения лиц, осуждаемых данной идеологией из-за их взглядов, национальной принадлежности, политической деятельности и т. п., «неприемлемые» произведения искусства или художественной литературы (типа «модернистской» живописи или поэзии), работы, априори признаваемые «лженаучными», и т. д.

Идеологема утаивания данных. Это продолжение предшествующей идеологемы. Собственно говоря, явление «не-текста» есть уже утаивание информации, данных. Однако утаивание сообщений шире утаивания текстов: оно распространяется на любые сообщения, фрагменты сообщений типа цифровых данных, географических названий, упоминаний отдельных лиц, фотодокументов и т. д. Распространенной формой утаивания данных является их искажение (свежий пример этого — распространенная в условиях господства сталинско-брежневской идеологии практика целенаправленного искажения географических и топографических карт Советского Союза, от которой страна отказалась лишь в период «перестройки»). Утаивание данных может переходить в физическое уничтожение документов — их носителей, что означает уже «культурный геноцид» со стороны соответствующей идеологии. Именно такое уничтожение материальных остатков общероссийской культуры происходит во многих вновь образовавшихся независимых государствах так называемого постсоветского пространства.

Утаивание данных может быть иерархически организованным, например, реализовываться в серии грифов секретности (или служебного пользования) различной силы. Оно составляет одну из важных прерогатив элиты, которая в зависимости от степени доступа к информации, скрываемой от массы членов данного сообщества, стратифицируется. Идеологическая эффективность утаивания сообщений и роль этого явления в социальной организации обществ была открыта давно — корни ее уходят еще в различение эзотерической и экзотерической частей многих древних религиозно-философских учений. В практике «тайных обществ» и подпольных партийных организаций XIX–XX веков это разграничение эзо- и экзотеричности получило новый импульс к развитию и новые формы реализации.

С логической точки зрения утаивание данных, их искажение, либо уничтожение представляет собой целенаправленное (определяемое формальными директивами заправил идеологии) либо спонтанное, вызываемое естественными давлением соответствующих идеологем, изъятие тех посылок знания и такого его расширения (путем логической и иной обработки этих посылок), которое (изъятие) препятствует описанному выше процессу «иммунизации» идеологических клише. Поскольку манипулирование данными — утаивание, искажение или уничтожение их требует определенной организации, каждая идеология создает систему соответствующих социальных институтов (явная или неявная цензура, специальные хранения книг, закрытые архивы и т. д.).

Следует, однако, иметь в виду, что не всякое ограничение доступа к информации связано с социальной мифологией. В документалистике введено понятие информационных барьеров — географических, временных, языковых и режимных. Географические барьеры связаны с затруднениями в получении информации (документов), источники которых пространственно удалены друг от друга. Временной барьер определяется разрывом во времени между генерацией текста и восприятием его потребителем. Языковой барьер коренится в разноязыкости данных. Все эти барьеры, в общем и целом, идеологически нейтральны. Иначе обстоит дело с барьером режимным, то есть с ограничением распространения информации, введенном в учреждениях данного социально-государственного образования. Всякий идеологический барьер, воздвигнутый на пути распространения данных, документов, текстов и пр., есть барьер режимный, но обратное неверно. Ибо социальные организмы не могут в принципе обойтись без коммуникативных ограничений, вызываемых экономическими причинами (технологическая тайна, секреты, касающиеся хозяйственных связей, которые не должны быть известны конкуренту, и т. п.) либо соображениями национальной безопасности. Но, как показано в той же документалистике, любое сокрытие информации бьет не только по тем, от кого эта информация скрывается, но и по тем, кто эту информацию скрывает.