Сочинения в трех томах. Том первый. Заповедник для академиков - [9]

Никакого ответа из машины не последовало.

— Послушайте, — сказала Лидочка. — Если вы сейчас не будете вести себя по-человечески, я возьму камень и стану молотить им по вашему стеклу, пока вы не сдадитесь. Вы не можете быть таким бессердечным, когда человек страдает.

Дверца машины распахнулась резко и неожиданно, словно ее толкнули ногой. Хоть глаза Лидочки давно уже привыкли к темноте, тьма в машине была куда более густой, чем снаружи, и она скорее угадала, чем увидела, что там, скорчившись, сидит закованный в кожу шофер Алмазова, выставив перед собой револьвер.

— А ну, давай отсюда! — заклокотал злой и скорее испуганный, чем решительный, голос из автомобильной утробы. — Долой, долой, долой!

— Да вы что! — закричала Лидочка и осеклась, потому что слабые, но цепкие пальцы Александрийского вцепились ей в рукав и тянули прочь от машины.

— Считаю до трех! — крикнул из машины шофер. Чтобы не свалить Александрийского, Лидочка была вынуждена подчиниться ему и отступить. На секунду мелькнули растопыренные пальцы, которые потянули на себя дверцу машины. Дверца хлопнула, и стало тихо — как будто скорпион сам себя захлопнул в банке и ждет, кто сунет руку, кого можно смертельно ужалить.

— Он сошел с ума, — сказала Лидочка.

— Ничего подобного. Ему страшно, — сказал Александрийский. — Он остался совсем один, и ему кажется, что вокруг враги. А мы с вами хотим захватить государственную секретную машину и умчаться на ней во враждебную Латвию.

— Вы уже промокли?

— Не знаю, пожалуй, пока что только замерз.

— Давайте пойдем отсюда.

— Попытаемся. В любом случае оставаться здесь опасно. В любой момент шофер может открыть огонь по белополякам.

Вдруг Лидочке стало смешно, и она сказала:

— Даешь Варшаву!

Александрийский старался не сильно опираться о руку Лидочки, но совсем не опираться он не мог, и, хоть был очень легок и стеснялся своей немощи, получалось, что Лидочка тащит старика по скользкой дороге под черным дождем, что вела прямо вперед между стенами деревьев. Лидочка обернулась, лимузин Алмазова можно было угадать только по отблеску черного металла.

Шагов через триста Лидочка остановилась. Александрийский ничего не сказал, но Лидочка почувствовала, что он уже устал, — по давлению его горячих пальцев на ее руку, по тому, как он реже и тяжелее переставлял трость.

— Если вам не холодно, давайте передохнем, — сказала Лидочка.

— Давайте, — согласился Александрийский. — Скоро дорога начинает подниматься — это самое трудное.

— Выдюжите? — спросила Лидочка, стараясь, чтобы ее вопрос звучал легко, как обращение к малышу.

— Постараемся, — сказал Александрийский. — У меня, простите, грудная жаба.

— Ой, — сказала Лидочка, которая знала о такой болезни только понаслышке и с детства боялась этих слов. Что может быть страшнее для живого детского воображения, чем образ скользкой мерзкой жабы, сидящей в груди у человека и мешающей ему дышать.

— К сожалению, — продолжал Александрийский, — после прошлогоднего приступа у меня в сердце образовалась аневризма, это ничего вам не говорит, но означает, что я могу дать дуба в любой момент — стоит сердцу чуть перетрудиться.

— Негодяй, — сказала Лидочка, имея в виду чекиста.

Профессор понял ее и сказал:

— Пойдемте, моя заботница, а то вы совсем закоченеете. Как вас, простите, величать?

— Лида. Лида Иваницкая.

— Тогда, чтобы не скучать, вы мне расскажите, кто вы такая и почему вас понесло в это богоспасаемое Узкое в такое негуманное время года.

Лидочка чуть приподняла локоть, чтобы Александрийскому было сподручнее опираться, и рассказала старику, как ее уважаемый шеф Михаил Петрович Григорьев, с которым она трудится в Институте лугов и пастбищ, составив атлас луговых растений, наградил ее путевкой в Узкое за ударное и качественное завершение работ.

— Значит, вы ботаник? — спросил Александрийский. Он говорил медленно, потому что на ходу ему трудно было дышать.

— Нет, я художник, но плохой, — призналась Лидочка. — Но у меня хорошо получаются акварели и рисунки тонких вещей — например, растений. И мне нравится такая работа.

— Это интересно. Я любил рассматривать старые атласы.

— Если в типографии не обманут, это будет хороший атлас. Красивый. Я вам подарю.

— Спасибо, — сказал профессор, — я постараюсь дожить. — Он засмеялся и оттого закашлялся. Пришлось остановиться и переждать, пока он отдышится. Лидочка решила больше не смешить старика. А то еще умрет. Ей было холодно. Просто било от холода, и надо было эту дрожь скрывать от Александрийского.

Впереди заблестела вода — по обе стороны дороги.

— Пруды, — сказал Александрийский. — Здесь система прудов, они устроены каскадом. Через весь парк. Только теперь они запущены… Простите, Лида, но я попросил бы вас остановиться — мне что-то нехорошо.

— Конечно, конечно. — Лидочка испугалась, потому что не знала, что делать с человеком, у которого грудная жаба, и ей стало страшно, что он может умереть, — он был такой субтильный, хрупкий…

Они остановились перед каменными столбами ворот; сами ворота из железных прутьев были распахнуты и покосились — видно, их давно никто не закрывал.

От ворот дорога круто шла вверх.