Сочинения в 2 т. Том 2 - [237]

Солдат отдал честь, покорно повернулся и зашагал к ближайшему камчадальскому селению, где они останавливались на ночлег. Уже издали он крикнул:

— Вы дали слово!.. Помните…

Мур отозвался равнодушно:

— Дурак…

Ни к обеду, ни к вечеру мичман в селение не возвратился. Встревоженный, солдат кликнул охотников-камчадалов; с факелами в руках на лыжах они бросились к берегу Авачинской губы.

Ночь была ветреная, темная — ни месяца, ни звезд; в свете факелов гребни сугробов двигались, будто красная зыбь.

Мура не пришлось искать слишком долго. Он лежал под скалой, неподалеку от того места, где расстался со своим спутником, солдатом. Ружье валялось в сугробе, уже почти занесенное снегом. У скалы, на обломленной ветке ели, висело его пальто.

Свежие рыхлые сугробы вокруг были от света факелов ясного брусничного цвета, а лужа крови, в которую Мур уже вмерз щекой, казалась черной, как деготь.

В Петропавловске, в доме, где он квартировал, следователь нашел записку. Аккуратно сложенная, она лежала в ящике стола, по-видимому, не первые сутки. Последнее послание Мура было кратким:

«Свет мне несносен, и кажется, будто я самое солнце съел».

Так умер предатель Мур. Его похоронили на окраине Петропавловска, и на каменной плите, положенной на могилу, кто-то из моряков написал;

«Отчаяние ввергло его в жестокие заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою…»

Весенние дожди вскоре смыли эту надпись, и время занесло плиту песком. Память «черного сердца» никто не почтил слезой.

Второго декабря Василий Головнин и сопровождавший его Петр Рикорд выехали из Петропавловска в Петербург. Дорога лежала на север, через Парапольский Дол, через эту мертвую, безлесую, ледяную пустыню, что простирается между Корякским хребтом и Пенжинскими горами.

Новый, 1814 год они встретили в самом центре Парапольского Дола, где проносятся бури, испепеляющие камень, где на добрых двести верст в окружности не было ни единого кочевья.

В легкой палатке, гудевшей от ветра, у робкого походного огонька товарищи подняли по чарке за тех, кто в этот час на Балтике, на Черноморье, в Охотском, в Беринговом морях несли бессонную вахту дальнего сурового пути.

Только через месяц прибыли они в Гижигинск, в захолустный поселок, что в устье Гижигинской губы, в северо-восточной части Охотского моря, и здесь Петр Иванович Рикорд простился со своим командиром… Свыше трех тысяч верст от Петропавловска до Охотска Головнин проехал на собаках за два месяца и девять дней и, не задерживаясь, отправился в Якутск.

Удивительно совпали сроки его отъезда из столицы и возвращения: 22 июля 1807 года в десять часов вечера Головнин покинул Петербург; 22 июля 1814 года ровно в десять часов вечера он возвратился в столицу.

Путешествие оказалось долгим. Прошло семь лет… Каков он теперь, Петербург, город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота?..

Уже на следующий день с утра он побывал на кораблях. Это были все те же знакомые, старые корабли-ветераны баталий со шведами… Головнин удивился: а где же новые суда? Неужели их перестали строить? Он увидел матросов, маршировавших вдоль набережной Невы под грозные окрики офицеров… Это был неживой, неодухотворенный механический строй, покорно выполнявший заученные экзерциции. Лица матросов были бездумны, безучастны, и единственный оттенок чувства, который уловил в этих лицах Головнин, выражал великое терпение и тоску.

Что же произошло за эти годы в российском флоте? Уже в первые дни своего пребывания в Петербурге Василий Михайлович понял: мрачная тень временщика Аракчеева легла на всю русскую действительность, на армию, на флот. В среде флотских офицеров Головнин встретил солдафонов, дворян-крепостников, которые в плаваниях дальше Финского залива не бывали, но, пользуясь родовитостью, заняли высокие посты. Он беседовал с некоторыми из этих любителей муштры и легко разгадал их полное равнодушие к отечественному флоту, к славным боевым традициям, к высоким задачам, которые настойчиво диктовало время.

Немало осталось во флоте и людей, горячо преданных делу, прошедших боевую школу таких славных адмиралов, как Ушаков и Сенявин, однако именно этих решительных, пытливых, видавших виды моряков Александр I и Аракчеев опасались: инициативе и мужеству царь предпочитал раболепную покорность; смелому новаторству — старые закоснелые порядки; проявлению воли и находчивости — беспрекословное подчинение начальству. Фрунт, муштра, бессмысленные порядки казарм и плацев должны были, по расчетам царя и Аракчеева, подавить малейшие проявления вольнодумства, живую, самостоятельную мысль, протест против деспотического реакционного режима.

Будто забыли и царь, и временщик о подвигах русских моряков в Отечественную войну 1812 года, о том, как гнали моряки французов по реке Аа до самой Митавы и захватили этот город, как под огнем крепостной артиллерии Данцига отважно исполнили они свой ратный долг, как у берегов Голландии топили они и захватывали наполеоновские суда, как славный морской гвардейский экипаж, начав свой путь в Москве, одним из первых вышел на улицы Парижа…