Сочинения в 2 т. Том 2 - [18]

— Предатели!..

…Мы вернулись в город и долго бродили по зеленым кварталам окраин, и матросы даже не думали возвращаться на свой корабль.

…С вершины холма было видно море. До самого вечера мы сидели на этом холме, молча глядя вдаль.

Где-то там, за линией горизонта, за блеклой морской синевой, высились горы Борнео. И матери, чья надежда не знает преград, ждали своих сыновей. Мы знали, что в эти самые минуты они стояли на берегу и смотрели сюда в слепой надежде. Но перед громадой пространства мы ничего не могли им сказать. Мы сидели на холме, и земля становилась холодной. И было так тихо, что чудилось слышным шипение небесной ракеты — первой звезды.

Пловец

Ночь… Уже уснул порт. На кораблях тушат огни. Сонная волна тихонько мурлычет у борта.

Но город как будто и не думает спать, он только утихает на время, большой город Осака. Дымное зарево света качается над ним, плывет над берегами, до самого горизонта, белыми точками фонарей перескакивает по нагорью и там, за тусклой ночной синевой, до самого дальнего мыса тянется светлый туман Кобе.

Города Японии и лихорадочны и сонны, В них уживается это противоречие. Жизнь переулков не похожа на жизнь улиц. Они усталы и яростны, эти города, цепляющиеся за скалы, за горные откосы. Но по ночам особенно явственна и тяжела эта усталость.

Мы стоим на вахте у трапа корабля, и товарищ мой, Гриша Степанов, безусый, веселый херсонец, рассказывает мне о Черноморье, о херсонских рыбаках, о своей родине — степном полустанке, о матери на рыбалке у Днепра.

Медленно, словно играя, он перебирает слова. И кажется, что он рассказывает сказку.

— Тополь, — говорит он немного нараспев, и сам слушает, как звучит это слово. — Такие кругом тополя… и степь, степь… Ветер ли подует — мята и чебрец; солнце взойдет, жаворонок в небе заплещет, к речке, бывало, пойдешь по росе. Жирный розовый язь бродит у отмели, глазами сверкает. Закинешь лесу — леса гудит…

Гриша смотрит на берег невидящими глазами. Так он может говорить до утра. Мы как бы возвращаемся домой в эти ночные часы вахты. Мы не замечаем, как идет время, — черная вода залива, берег в светлом тумане и сне — все теперь дышит далекой землей Украины, знакомыми названиями городов, занесенных теперь, как снегом, белой акацией.

Мы очень устали за день. С самого утра мы бродили по улицам города, где рикши снуют между автомобилей, где понурые сыщики бредут за тобой по пятам, где не только товары — каждый камень расцвечен тряпками и выставлен для продажи. Мы видели целые кварталы и улицы желтых домов, где женщины — девушки и матери — продают свою жизнь и счастье. Мы шли все дальше и дальше, вдоль мертвой реки Йодо-Гава до бессонных фабричных корпусов, — нам просто не хотелось верить, что все так живут в Осака.

Опершись на перила, я смотрю на город, угасающий вдали, и сон подкрадывается незаметно. Ветер легкой ладонью треплет мои волосы. Чудесные слова говорит Гриша. Тихо плещет волна. Белый маяк Одессы поднимается из пучины.

Где-то совсем близко раздается громкий плеск. Я открываю глаза — и вижу Степанова внизу, на площадке трапа. Он машет мне рукой.

— Скорее!..

Держась за трос, он наклоняется к самой воде.

Еще не понимая, что случилось, я бегу к нему, но Степанов кричит испуганно:

— Подай конец!

Я возвращаюсь обратно на палубу. Здесь у перил приготовлена выброска — длинный тонкий линь для подачи троса при швартовке. На ходу я развязываю его и бросаю Степанову. И теперь, совсем рядом, вижу голову человека над волной. Кажется, он мертв, невысокая зыбь качает его, медленно несет вдоль борта. В смутном свете люстры, висящей над бортом корабля, мелькнуло бледное лицо.

— Он мертвый, — говорю я Степанову, сбрасывая пиджак. — Надо вытащить…

Но Степанов молча отстраняет меня рукой. Он бросает конец, и человек, бессильно качающийся на зыби, ловит его, неловко барахтаясь, поминутно уходя под воду. Все это происходит молча, нам только слышно тяжелое дыхание пловца. Как большую рыбу, то натягивая, то ослабляя линь, Степанов подводит его к площадке трапа. Человек поднимает руку, но пальцы его скользят, и, почти падая, уже выронив трос, Гриша хватает его за волосы.

С большими усилиями мы вытаскиваем его на трап. Теперь он сидит на решетке, закрыв глаза, встряхиваясь и стуча зубами. Он не может отдышаться. Даже здесь, у самого корабля, мелкая волна захлестывала его. Он очень молод, лет двадцати пяти, не больше, и, видно, очень слаб, — мы просто не верим, что он смог проплыть целые три мили от берега.

— Лодка, наверное, перевернулась, — говорит Гриша, отдуваясь. — Как он только разделся в воде?

Кроме трусов, на японце нет никакой одежды. У самого локтя забинтована правая рука. Смутным пятном синеет на плече татуировка.

— Понесем наверх, — говорю я Грише. Но японец открывает глаза. Он улыбается, он смеется нам и неожиданно говорит по-русски:

— Спасибо… Очень большое спасибо, товарищи…

Гриша смущенно пожимает плечами.

— Н-не стоит… — отвечает он и внимательно оглядывает ночного гостя. — Что с вами случилось… тонули?

— Нет… Хотя почти тонул… Позвольте обогреться на пароходе.

Пока я бегу наверх докладывать вахтенному штурману о случившемся, Гриша ведет японца в красный уголок, на бак.