Сочинения (с толкованием Максима Исповедника) - [2]
Ортодоксальность автора, впрочем, вне сомнений: «Что касается до религиозной системы ареопагитских сочинений, — пишет специалист XIX в., — то в ней все очевидно ложные и противные христианству понятия устранены. Так, в ареопагитских сочинениях мир представляется непосредственным творением Бога; материя не признается причиною и источником зла; признается воскресение тел, и тело не почитается источником зла и греха в человеке; правильно, хотя и кратко, раскрывается учение о Св. Троице, о воплощении Сына Божия и прочем. Все вообще религиозное воззрение их писателя чисто христианское и православное. Но так как писатель, по — видимому, не успел освободиться из — под влияния неоплатонической философии, то его изложение некоторых частных предметов христианского вероучения носит явные следы влияния оной»[10].
Но, помимо особенностей «изложения некоторых частных предметов христианского вероучения», — безразлично, живи автор Ареопаги — тик в I–II или в V–VI вв. — эти произведения — порождение переходной эпохи, и они обладают таким общим свойством, которое возбуждает к ним особенный интерес именно в переходные эпохи. Известно их влияние на таких мыслителей, как Иоанн Скот Эриугена, Шота Руставели, Альберт Великий, Бонавентура, Николай Кузанский, Мар — силио Фичино, Пико делла Мирандола, Иоганн Рейхлин, Григорий Сковорода, протопоп Аввакум. Не случаен, конечно, резкий рост интереса к сочинениям, надписываемым именем Дионисия Ареопагита, в православных странах в XIV в., в эпоху исихастских споров: и Варлаам Калабрийский, противник мистиков — исихастов, и Григорий Палама, их защитник, — оба они постоянно ссылались на «божественного Дионисия», цитировали его, искали в нем опору для своих прямо противоположных утверждений. Кризисная эпоха «византийского гуманизма», «христианского гуманизма», «предвозрождения», «восточной контрреформации» и одновременно «православного возрождения» окрашена сильнейшим влиянием Ареопагитик[11]; именно в это время возникает потребность в переводе их на славянский язык, и в 1371 г., благодаря сербскому старцу Исайе, они получают доступ к новой весьма обширной читательской аудитории. Следующий «пик» интереса к ним — уже на Руси приходится, как показывает количество их русских списков, на следующую переходную, идеологически — кризисную эпоху XVII век.
Хотя сомнения в авторстве Дионисия Ареопагита возникли, как уже говорилось, одновременно с открытием приписываемых ему сочинений, в VI в. возобладала и вплоть до XV в. господствовала точка зрения на них как на подлинные его сочинения. О причине этого будет сказано далее. Автор был отождествлен не только с первым афинским епископом, но и благодаря Хилдуину, аббату монастыря Сен — Дени в IX в с просветителем Галлии Дионисием (Сен — Дени) Парижским. Как следствие — большой интерес к ареопагитским сочинениям в Парижском университете. Серьезное влияние оказали они на схоласта Фому Аквинского, но также на немецких мистиков — Экхарта, Сузо, Таулера.
С VI в. вновь и все громче раздаются голоса сомнения (Георгий Трапезундский, Феодор Газа, Лоренцо Валла, Эразм Роттердамский, Лютер. Решающие усилия по исключению ареопагитских сочинений из числа произведений Ι—ΙΙ вв. сделали в XIX в. Г. Кох и И. Штиглмайр[12].
Неоднократно предпринимались попытки указать «настоящего» автора книг и писем, составляющих занимающий нас Корпус Но все они остаются на уровне предположений. Мы их здесь не касаемся. Вообще сильной стороной скептиков является именно отрицательная· наиболее основательны у них поводы для сомнений. Наиболее же слабы они при попытках дать свое положительное объяснение появлению на свет этих, как они должны признать, подделок (ибо говорить о ложной атрибуции здесь нет возможности). Ганс Урс фон Бальтазар пишет; «К сожалению, после Коха и Штиглмайра, ограничивших эпоху сочинения 480 и 510 годами, предпринимались новые, не выдерживающие критики попытки его датировать, опровержение которых — пустая трата времени. Все эти хрупкие гипотезы — признак определенного духовного «дальтонизма», лишающего способности, при всем добросовестном труде над деталями (каковой обнаруживается, вне сомнения, у Штиглмайра, Пера, Хонигмана и других), понять общий стиль ареопагитских сочинений. Это в первую очередь относится к идентификациям автора с уже известными с других сторон лицами: как будто Север Антиохийский (или Петр Фулонский) мог «дополнительно» носить еще маску Дионисия; или наоборот, как будто автор Корпуса мог хоть сколько — нибудь быть кем — то иным, чем он сам, писать в другом стиле, чем его собственный! Кто без предубеждения (и будучи свободным от раздражения и злобы, с которыми часто приступают к Корпусу) позволит воздействовать на себя этому удивительному произведению, тот тут же осознает две вещи: во — первых, что этот писатель более, чем все остальные, «невидим»: его личность полностью идентифицируется с его трудом, — во — вторых, что ничто в нем не является просто «сфабрикованным», он не «псевдоним» другого, и кроме того, что это единство, «личность — произведение», излучает такую силу и такое сияние святости — это Средние века распознали немедленно, — что он ни в коем случае не может быть признан ни «фальсификатором», ни даже пользующимся уловкой благоразумным «апологетом»»
