Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая - [9]

красоте или этой женщине. Когда женщина лишалась блеска своей красоты, она теряла вместе с ним и сердце любившего ее. И если грек ценил ее и в осень дней ее, то все же оставаясь верным своему воззрению на любовь, как на изящное наслаждение:

Тебе ль оплакивать утрату юных дней?

Ты в красоте не изменилась,

И для любви моей

От времени еще прелестнее явилась.

Твой друг не дорожит неопытной красой,

Незрелой в таинствах любовного искусства.

Без жизни взор ее стыдливый и немой,

И робкий поцелуй без чувства.

Но ты, владычица любви, —

Ты страсть вдохнешь и в мертвый камень;

И в осень дней твоих не погасает пламень,

Текущий с жизнию в крови…

Сколько страсти и задушевной грации в этой эпиграмме:

В Лаисе нравится улыбка на устах,

Ее пленительны для сердца разговоры;

Но мне милей ее потупленные взоры

И слезы горести внезапной на очах.

Я в сумерки, вчера, одушевленный страстью,

У ног ее любви все клятвы повторял,

И с поцелуем, к сладострастью

На ложе роскоши тихонько увлекал…

Я таял, и Лаиса млела.

Но вдруг уныла, побледнела,

И слезы градом из очей!

Смущенный, я прижал ее к груди моей;

«Что сделалось, скажи, что сделалось с тобою?» —

Спокойся, ничего, бессмертными клянусь!{11}

Я мыслию была встревожена одною:

Вы все обманчивы, и я… тебя страшусь.

Романтическая лира Эллады умела воспевать не одно только счастие в любви, как страстное и изящное наслаждение, и не одну муку неразделенной страсти: она умела плакать еще и над урною милого праха, и элегия, этот ультраромантический род поэзии, был создан ею же, светлою музою Эллады. Когда от страстного любящего сердца смерть отнимала предмет любви прежде, чем жизнь отнимала любовь, грек умел любить скорбною памятью сердца:

В обители ничтожества унылой,

О незабвенная! прими потоки слез

И вопль отчаянья над хладною могилой,

И горсть, как ты, минутных роз.

Ах, тщетно все! из вечной сени —

Ничем не призовем твоей прискорбной тени;

Добычу не отдаст завистливый Аид.

Здесь онемение; все хладно, все молчит;

Надгробный факел мой лишь мраки освещает…

Что, что вы сделали, властители небес?

Скажите, что краса так рано погибает?

Но ты, о мать-земля! с сей данью горьких слез,

Прими почившую, поблекший цвет весенний,

Прими и успокой в гостеприимной сени!{12}

Но примеры романтизма греческого не в одной только сфере любви. «Илиада» усеяна ими.{13} Вспомните Ахиллеса,

В сердце питавшего скорбь о красноопоясанной деве,

Силой Атрида отъятой.

Когда уводят от него Бризеиду, страшный силою и могуществом герой —

Бросил друзей Ахиллес, и далеко от всех, одинокий,

Сел у пучины седой и, взирая на Понт темноводный,

Руки в слезах простирал, умоляя любезную матерь…

Эта сила, эта мощь, которая скорбит и плачет о нанесенной сердцу ране, вместо того чтобы страшно мстить за нее, – что же это такое, если не романтизм? А тень несчастливца Патрокла, явившаяся Ахиллу во сне?

Только Пелид на брегу неумолкно-шумящего моря

Тяжко стенящий лежал, окруженный толпой мирмидонян,

Ниц на поляне, где волны лишь шумные билися в берег.

Там над Пелидом сон, сердечных, тревог укротитель,

Сладкий разлился: герой истомил благородные члены,

Гектора быстро гоня пред высокой стеной Илиона.

Там Ахиллесу явилась душа несчастливца Патрокла,

Призрак, величием с ним и очами прекрасными сходный;

Та ж и одежда, и голос тот самый, сердцу знакомый…

Тень Патрокла умоляет Ахилла о погребении и о том еще, когда придет час Ахилла, то чтоб кости их покоились в одной урне… Ахилл отвечает возлюбленной тени радостною готовностию совершить ее «заветы крепкие» и молит ее приблизиться к нему для дружного объятия…

Рек, и жадные руки любимца обнять распростер он;

Тщетно: душа Менетида, как облако дыма, сквозь землю

С воем ушла. И вскочил Ахиллес, пораженный виденьем,

И руками всплеснул, и печальный так говорил он:

«Боги! так подлинно есть и в аидовом доме подземном

Дух человека и образ, но он совершенно бесплотный!

Целую ночь, я видел, душа несчастливца Патрокла

Все надо мною стояла, стенающий, плачущий призрак;

Все мне заветы твердила, ему совершенно подобясь!»

Это ли не романтизм?

А старец Приам, лобызающий руку убийцы детей своих и умоляющий его о выкупе гекторова тела?

Старец, никем не примеченный, входит в покой, и Пелиду

В ноги упав, обымает колена и руки целует,

Страшные руки, детей у него погубившие многих…

. . . . . . . . . . . .

«Вспомни отца своего, Ахиллес, бессмертным подобный,

Старца такого ж, как я, на пороге старости скорбной!

Может быть, в самый сей{14} миг, и его окруживши, соседи

Ратью теснят, и некому старца от горя избавить…

Но по крайней он мере, что жив ты и зная и слыша,

Сердце тобой веселит и вседневно льстится надеждой

Милого сына узреть, возвратившегось в дом из-под Трои.

Я же, несчастнейший смертный, сынов возрастил браноносных

В Трое святой, и из них ни единого мне не осталось!

Я пятьдесят их имел при нашествии рати ахейской:

Их девятнадцать братьев от матери было единой;

Прочих родили другие любезные жены в чертогах;

Многим Арей истребитель сломил им несчастным колена,

Сын остался один,{15} защищал он и град наш и граждан.

Ты умертвил и его, за отчизну сражавшегось храбро, Гектора!

Я для него прихожу к кораблям мирмидонским;