Сочинения Александра Пушкина. Статья седьмая - [13]

Но в замке топот и смятенье.

В одной из башен, под окном

В глубоком, тяжком размышленье,

Окован Кочубей сидит

И мрачно на небо глядит.

Заутра казнь. Но без боязни

Он мыслит об ужасной казни,

О жизни не жалеет он:

Что смерть ему? желанный сон.

Готов он лечь во гроб кровавый.

Дрема долит. Но, – боже правый!

К ногам злодея, молча, пасть,

Как бессловесное созданье.

Царем быть отдану во власть

Врагу царя на поруганье,

Утратить жизнь и с нею честь,

Друзей с собой на плаху весть,

Над гробом слышать их проклятья,

Ложась безвинным под топор.

Врага веселый встретить взор

И смерти кинуться в объятья.

Не завещая никому

Вражды к злодею своему!..

И вспомнил он свою Полтаву,

Обычный круг семьи, друзей,

Минувших дней богатство, славу

И песни дочери своей.

И старый дом, где он родился,

Где знал и труд, и мирный сон,

И все, чем в жизни насладился,

Что добровольно бросил он,

И для чего?

Ответ Кочубея Орлику на допрос последнего о закрытых кладах был расхвален даже присяжными хулителями «Полтавы», и потому мы не говорим о нем. Кочубея пытают, а Мазепа в это время сидит у ног спящей дочери мученика и думает:

Ах, вижу я: кому судьбою

Волненья жизни суждены,

Тот стой один перед грозою.

Не призывай к себе жены:

В одну телегу впрячь не можно

Коня и трепетную лань.

Забылся я неосторожно:

Теперь плачу безумства дань…

В тоске страшных угрызений совести злодей сходит в сад, чтоб освежить пылающую кровь свою, – и обаятельная роскошь летней малороссийской ночи, в контрасте с мрачными душевными муками Мазепы, блещет и сверкает какою-то страшно фантастическою красотою:

Тиха украинская ночь.

Прозрачно небо. Звезды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

Но мрачны странные мечты

В душе Мазепы: звезды ночи,

Как обвинительные очи,

За ним насмешливо глядят,

И тополи, стеснившись в ряд,

Качая тихо головою,

Как судьи, шепчут меж собою,

И летней теплой ночи тьма

Душна, как черная тюрьма.

Вдруг… слабый крик… невнятный стон

Как бы из замка слышит он.

То был ли сон воображенья,

Иль плач совы, иль зверя вой,

Иль пытки стон, иль звук иной —

Но только своего волненья

Преодолеть не мог старик,

И на протяжный, слабый крик

Другим ответствовал тем криком,

Которым он в весельи диком

Поля сраженья оглашал,

Когда с Забелой, с Гамалеем,

И с ним… и с этим Кочубеем

Он в бранном пламени скакал.

Скажите: как, каким языком хвалить такие черты и отрывки высокого художества? Правду говорят, что хвалить мудренее чем бранить! Чтоб быть достойным критиком таких стихов, надо самому быть поэтом – и еще каким! И потому мы, в сознании нашего бессилия, скажем убогою прозою, что если эта картина мучений совести Мазепы может подозрительному уму показаться несколько мелодраматическою выходкою (по той причине, что Мазепе, как закоренелому злодею, так же было не к лицу содрогаться от воплей терзаемой им жертвы, как я краснеть, подобно юноше, от привета красоты), то мастерство, с которым выражены эти мучения, выше всяких похвал и утомляет собою всякое удивление. Сцена между женою Кочубея и ее дочерью замечательно хороша по роли, какую играет в ней Мария. Вопрос изумленной, еще неочнувшейся от сна женщины, которая почти понимает и в то же время страшится понять ужасный смысл внезапного явления матери, этот вопрос: «Какой отец? какая казнь?» – равно как и все вопросительные и восклицательные ответы, исполнен драматизма. Картина казни Кочубея и Искры отличается простотою и спокойствием, которые, в соединении с ее страшною верностью действительности, производили бы на душу читателя невыносимое, подавляющее впечатление, если б творческое вдохновение поэта не ознаменовало ее печатаю изящества. Этот палач, который, гуляя и веселяся на роковом помосте, алчно ждет жертвы, и то, играючи, берет в белые руки тяжелый топор, то шутит с веселою чернью, – и этот беспечный народ, который, по совершении казни, идет домой, толкуя меж собой про свои вечные работы: какая глубоко истинная, хотя в то же время и безотрадно тяжелая мысль во всем этом!

Но что все эти рассеянные богатою рукою поэта красоты – перед красотами третьей песни! И неудивительно: пафос этой третьей песни устремлен на предмет колоссально великий… Тут мы видим Петра и полтавскую битву… Мастерскою кистию изобразил поэт преступные, мрачные помыслы, кипевшие в душе Мазепы; его притворную болезнь и внезапный переход с одра смерти на поприще властительства; гнев Петра, его сильные и быстрые меры к удержанию Малороссии… Как прекрасно это поэтическое обращение поэта к Карлу XII:

И ты любовник бранной славы,

Для шлема кинувший венец,

Твой близок день: ты вал Полтавы

Вдали завидел наконец.

Картина полтавской битвы начертана кистию широкою я смелою; она исполнена жизни и движения: живописец мог бы писать с нее, как с натуры. Но явление Петра в этой картине, изображенное огненными красками, поражает читателя, говоря собственными словами Пушкина, быстрым холодом вдохновения, подымающим волосы на голове, – производит на него такое впечатление, как будто бы он видит перед глазами совершение какого-нибудь таинства, как будто бы некий бог, в лучах нестерпимой для взоров смертного славы, проходит перед ним, окруженный громами и молниями…