Сочельник - [5]

Только сейчас я услышал где-то рядом приглушенный шум, который в равной мере мог означать веселье, ссору и даже драку.

— Вы ели что-нибудь? — продолжала расспрашивать посетительница.

— Ели, паненка, в полдень, картошку с селедкой.

— А что вы получили на рождество?

— Мы — ничего, а Ясек получил в воскресенье сюртук от отца.

И в самом деле на мальчике было напялено какое-то одеяние длиной по колена, которое при ближайшем рассмотрении обнаруживало большое сходство с жилетом, распахнутым и спереди и сзади.

— Ну, а теперь становитесь в ряд, я принесла вам поесть.

— Мне, мне! — закричала младшая девочка, собравшись разреветься.

Она сидела на полу и колотила что было сил жестяной ложкой о сковородку.

— Замолчи! Ты тоже получишь. Вот вам пирог — вот тебе… и тебе… и тебе.

Дети стали в ряд по росту, опершись подбородками на край стола.

— Здесь винные ягоды… Ну, берите! А тут сама не знаю, как называется, но ешьте, это сладкое.

— Ах, правда, паненка, сладкое.

— А вот щука…

— Щука… Посмотри, Ясек, щука, — обратилась старшая девочка к мальчику.

— Тюка! — лепетала малышка, засовывая палец в полуразинутую пасть рыбы, которую мальчик, засмеявшись, тут же зажал.

— Ай-ай, кусает, кусает!.. — заплакала Магда. — У-у!..

— Ты гадкий мальчишка! — рассердилась девушка в зеленом платье. — Тощий, все ребра наружу, а злой, как собака. Ну, погоди, ты у меня ничего не получишь.

Теперь принялся реветь мальчик, но его быстро успокоили и поставили в ряд. Молодая девушка делила остатки щуки, вынимала при слабом мерцающем свете острые кости и, шелестя платьем, перебегала от ребенка к ребенку, суя в открытый рот маленькие кусочки рыбы, словно птица, кормящая птенцов.

А рояль между тем бренчал, и по соседству не прекращалась перебранка.

— Ну, вот и все… Теперь можете играть… — сказала девушка.

Услышав это, мальчик и младшая девочка, как по команде, сели на пол и снова принялись за свой концерт на сковородке.

— А где отец?

— Папа в участке, — ответила старшая девочка.

— В участке, — повторила младшая.

— Вот как! А за что его посадили?

— Он что-то украл.

— Уклал!.. — пролепетала сидевшая на полу малютка, ударяя ложкой о сковородку.

— Это плохо.

— Конечно, плохо паненка, если кого поймают.

— А красть хорошо?

Ой, Галина! Ой, дивчина!

Ты одна виной.

Ты одна моя зазноба,

Я всем сердцем твой!

Так пел, нельзя сказать чтобы чересчур приятным тенором, кто-то шагавший по комнате с торопливостью, которая говорила о сильном возбуждении.

Как выглядел этот певец, я не знаю, ибо мы с Вигилией стояли в маленькой, совершенно темной комнатушке, примыкавшей к более обширному помещению, в котором запахи одеколона, камфары, пачулей, асафетиды состязались с другими, не менее пронзительными.

В то время как я раздумывал над разрешением новой загадки, Вигилия постучала три раза в дверь. Минуту спустя я увидел чью-то завитую голову, от которой несло миндальным маслом, очень красные губы, распространявшие запах розовой помады, и галстук бабочкой, благоухавший мильфлером.

Легкомысленный обладатель этих достойных внимания примечательностей даже не взглянул на нас и одним прыжком, подобно кенгуру, перемахнул пространство, отделявшее его от дверей в коридор.

— Ах, ах… божественная панна Мария! — воскликнул обладатель завитой головы. — Куда это вы собрались в такую позднюю пору?

— Добрый вечер! Я иду далеко, в Нове Място.

— Как это? В одиночестве? Лишенная недремлющего дружеского ока…

— А если не с кем? Хи-хи-хи!

— О, не шутите так, разве меня уже нет на свете? — воскликнул приятный молодой человек, стараясь увлечь девицу в свой благовонный уголок. — Самое большое через пять… да что я говорю, — через одну минуту вернется Фердзя, заменит меня в исполнении моих обязанностей, и тогда…

— Он в самом деле так скоро вернется? Хи-хи-хи!

— Клянусь прахом моей матери! А если бы он и опоздал немного…

— О, это было бы очень нехорошо!

— Нет, панна Мария, это было бы прекрасно, это было бы благородно, так как дало бы мне возможность высказать вам все, что, как сизифов камень, лежит у меня на сердце.

— И-и-и… и не пойму, что вы говорите.

— Не понимаете?.. О, горькая ирония! Утонченная жестокость свила гнездо в нежнейшем женском сердце! Разве вы не понимаете, что я вас боготворю, что я мечтал бы целую вечность услаждать свой слух эоловыми звуками твоего голоса, что я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу…

Динь!.. Динь!.. Динь!.. — раздался звонок.

— Кто-то звонит, пойдите откройте!

— Проклятье! Демоны!.. О, каким безжалостным…

Динь!.. Динь!.. Динь!..

Послышался топот ног, потом скрип отворяемой двери.

— Что вам надо, женщина?..

— Этого… вот… керосину на десять копеек.

— Пошла прочь, здесь нет керосина!

— Ну, как же…

— Прочь! Прочь!

Скрежет засова, шаги, разговор продолжается.

— Я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу божественного нектара твоих уст…

— Что вы мне голову морочите!.. Дайте лучше баночку тополевой помады…

— Дам, дам!.. Твоих уст, сквозь которые купидон бросает свои пламенные стрелы…

— Но я хочу фарфоровую баночку…

— Я дам фарфоровую… Пламенные стрелы мучительной любви.

— Но такую вот, с деревянной крышечкой…

— С деревянной, с деревянной!.. Любви, которая сплетает в один венок…