Собрание стихотворений - [127]

Прощай навеки, милый мой Сережа,

Ты всеми справедливо был любим,

И призван от земли любовью Божьей,

Зато другой здоровым и тупым

Казался зверем. Был и глух, и нем он,

Мычал как бык и лез уже на баб.

А старший брат — лукавый рыжий демон!

Лгунишка, фавн, но головой не слаб

И в алгебре особенно способен.

Отец их был пьянчужка записной,

Но во хмелю забавен и не злобен.

Но больше всех была любима мной

Их мать: тщедушная, всегда больная,

Покорная и кроткая жена,

Она была, сама того не зная,

Не для мужицкой доли рождена.

Худая жизнь ей выпала на долю:

Золовки злые, свекор-скопидом,

И ханжества, и лицемерья вволю,

И роды каждый год. Но мужнин дом

Она вела рукою крепкой. Дети

Все преданы ей были до конца.

Уверена в своем авторитете,

Она в руках держала и отца.

Должно быть, очень недурна собою

Она была когда-то: карий взгляд

Сиял умом. В борьбе с своей судьбою

Она нетронутым хранила клад

Приветливости, ласкового тона…

А дочка Оля вечно мыла пол,

И в кухне выросла, как Сандрильона.

Уже ей год шестнадцатый пошел,

Она была и прачкою, и няней,

Но ум ее был заострен и жив,

Движенья быстры, как у дикой лани,

А глазки черные, как чернослив.

Она постигла быстро все науки,

И Леонардо был ей идеал.

За алгеброю с ней не знал я скуки,

И сколько мог, в ней душу развивал.

Бывало вечереет. Вьюга воет,

И хрипло на часах пробило шесть.

Я весь устал, в висках сверлит и ноет,

Но странная кругом отрада есть.

И этот дом, угрюмый и печальный,

Мне с каждым днем становится родней,

И луч мерцает интеллектуальный

Над сумраком однообразных дней.

Да, странная семья. Но мне дороже

Она была, чем этот мирный быт,

Где каждый день несет одно и то же

И тайный яд под ласковостью скрыт.

О этот мир ханжи и лицемера!

Ты на Руси неистребим, живуч!

В борьбе с тобой в сердцах скудеет вера,

И омрачается духовный луч.

Окончив день работы подъяремной,

Как пленник, я ходил на край села.

Уж на снега ложился вечер темный

И даль стеной окутывала мгла.

Я видел неожиданно с обрыва

Заречный лес и храм в седой дали,

И как-то становилось сиротливо

Средь этой неприязненной земли.

……………………………….

Пора домой. С темнеющей реки

С бельем салазки в гору тащут бабы,

И кое-где мерцают огоньки.

V

Журчали ручейки по склонам гор,

Уж на исходе был Великий Пост…

Набух и льдами затрещал Хопёр

И два села соединил как мост,

Заливши прибережные леса,

И села превратились в острова,

И в опрокинутые небеса

Гляделось солнце. Ветром дерева

Клонились, стоя по пояс в воде,

Как трав морских гигантские стебли,

И можно было только на ладье

Пристать к селу, сверкавшему вдали.

Прозрачен стал и тёпел лунный мрак.

Любил всю ночь я слушать напролет

Журчанье вод и дальний лай собак.

А на обрыве стройный бергамот

Готов зацвесть под песни соловья.

Дохнуло чем-то прежним, молодым:

Любил с утра бежать на берег я,

Карабкаться по берегам крутым

И слушать, слушать дикий ветра вой,

Следя полет воздушных облаков.

Я полюбил весь быт береговой,

И ветхие лачуги рыбаков,

И лодки, неводы на берегу,

И черных раков мокрые клешни.

Казалось, там я позабыть могу

Бессмысленно загубленные дни:

Село и площадь, дымный исполком

И сплетен сельских неумолчный рой…

Как я искал берез в лесу глухом

С их тонко-серебристою корой!

Но далеко смеялся юный лес,

Мне было до него не досягнуть!

Пространство вод, как зеркало небес,

Под сень его мне преграждало путь,

А без лесов мне мир казался черств…

Но, наконец, урвав свободный день,

Я за село ушел на много верст,

И леса, леса шепчущая тень

Меня в свои объятья приняла

С такою лаской, будто в первый раз.

Вдали от черноземного села,

Среди степей раскинутый оаз

Жужжал, и пел, и цвел. Я был один,

И мир слепил меня сверканьем вод

И зеленью круглящихся вершин.

Я видел, как под тенью у реки,

Доступный только поцелуям пчел,

Раскрывши голубые лепестки,

Воздушный ирис одиноко цвел.

Он цвел один средь пламенного дня —

Прекрасный гость Саратовских степей, —

Он цвел один, для одного меня,

VI

Но беспросветен мрак второй зимы:

Казалось. В склепе я живу как труп,

И замкнут наглухо замок тюрьмы,

Валились тараканы в кислый суп,

И ползали мокрицы по стенам,

И вечный был угар в жилье сыром:

Оно казалось недоступно снам,

Что оживляли прошлогодний дом.

Хозяин был больной. У всех ребят

Чесотка вечная, в головках вши,

Все тело в язвах, с головы до пят.

И нет кругом сочувственной души,

И глубже, глубже падаешь на дно.

Мелькали, словно свора диких псов

Солдаты сквозь затекшее окно.

И сколько унизительных часов

Ты видел, красный, дымный исполком!

В медвежьей шапке, бешеным волком

По снегу рыскал красный командир

И гнал хлыстом бессильных стариков…

Через село немало шло полков,

И каждый вечер — безобразный пир

И самогон у мельника в дому.

Но был один всего ужасней ад:

Театр набит битком. Сквозь полутьму

И дым махорки фитили чадят,

И каторжники бритые сидят

У рампы освещенной вкруг стола.

От крови человечьей вечно пьян,

С глазами похотливого козла,

Орет матрос перед толпой крестьян:

«Кто видел колесницу Илии?

Всё врут попы, чтобы сосать народ

И в бедности вы прежней жили и

Помещики вернули царский гнет.

Довольно петь акафисты по кельям:

Сознательным народ рабочий стал.

Пусть поп поет — а то его пристрелим,

Пусть он поет “Интернационал”».

У рампы, тусклой лампой озаренной,

Средь крашенных девиц и палачей,