Собрание стихотворений - [22]

Любовь — крушение, а сердце — льды?

И там, в чудесном холоде искусства,

Прижавшись близко, будем погибать,

В дневник записывать большие чувства,

Сигналы бедствия в пространство слать?

Но Вы боитесь холода сонета,

Вам Африка милее во сто крат.

Вы любите оливы, пальмы, лето,

Загар, на солнцепеке виноград.

1935

115. «Труды людей, и предприятья пчел…»

Труды людей, и предприятья пчел,

И геометрия пчелиных сот.

Постройка дома, прилежанье школ,

Пшеничные амбары, воск и мед.

О, как прекрасно это — строить дом,

Пшеницу насыпать в большой амбар,

Хозяйственной пчелою над цветком

Трудиться, хлопотать в полдневный жар!

Вот почему сквозь слезы мы глядим

На все, в чем пользы нет, — на тлен стихов,

На бесполезный фейерверк, на дым,

На ваше платье в мишуре балов.

1936

116. «Вдруг полюбила муза паровоз…»

Вдруг полюбила муза паровоз,

Его бока крутые и дыханье,

Вращенье красное его колес,

Его огромнейшие расстоянья.

Когда он, оставляя дымный след,

Проходит с грохотом по виадуку,

Она ему платочком машет вслед

И в знак приветствия подъемлет руку.

На свете всех счастливей машинист:

Он дышит этим воздухом вокзальным,

Он слышит звон пространства, ветра свист

На перегоне дальнем триумфальном.

И вот, в агавах пыльных за горой —

Романский городок в тепле зефира,

Где горожанка смуглою рукой

Берет билет в окошечке кассира.

1935

117. «Может быть, ты живешь в этом доме…»

Может быть, ты живешь в этом доме,

Надеваешь прекрасное платье

В этот час, в этом мире зеркал.

К волосам из пшеничной соломы

Так подходит открытое платье,

Чтобы ехать в театр иль на бал.

Ничего… Ни жестокость мучений,

Ни тяжелых высоких сомнений,

Ни заломленных в ужасе рук,

Только сердца спокойного стук.

Только чистый проветренный воздух,

Только в оранжерейном морозе

Плечи — мрамор, как жар в холодке.

Только капля духов. И весь воздух

Стал подобен химической розе,

Одуванчик — пуховке на жаркой щеке.

1937

118. В ИЕРУСАЛИМЕ

Да, не прочнее камень дыма,

И русским голосом грудным

О камнях Иерусалима

Мы с музой смуглой говорим,

A у нее гортанный голос,

И видел я: на поле том

Она склонилась, чтобы колос

Поднять, оставленный жнецом.

Все розовое в этом мире —

Дома и камень мостовой,

Холмы и стены, как в порфире,

Как озаренные зарей.

Счастливец я! Бежав от прозы,

Уплыв от всех обычных дел,

На эти розовые розы

Я целый день с горы смотрел.

1937

119. АТЛЕТ

Н.Н. Берберовой

Пшеница спеет в солнце лета,

В амбар струится, как вода.

Спартанец легкий плащ атлета

На землю сбросил без стыда.

В поту, на солнечной площадке,

И улыбаясь — солнце, свет! —

Стоят лицом к лицу, как в схватке,

Весь мир и молодой атлет.

Как радостно он дышит миром,

Бросая в крепкий воздух мяч!

Отметим лёт мяча пунктиром,

Улыбкою — завистниц плач.

Как высоко грудную клетку

Вздымает марафонский бег!

Протянем лавровую ветку

Всем, кто опережает век.

Не пища, не иищеваренье,

А только тело, воздух, звон,

Где пульсом кровообращенья

Холодный мрамор оживлен.

Олимпиада: воздух, лето,

Торжественный латинский слог,

Легчайшая душа атлета,

Полет мяча и топот ног.

1936

120. «Ты — гадкий утенок, урод…»

Ты — гадкий утенок, урод.

И нет у тебя ничего:

Ни сил лебединых, ни вод,

Ни голоса, как у него.

Не крылья, а лужа. И в них

Кусочек далеких небес,

Таких непонятных, как стих,

Таких невесомых на вес.

Но даже за то, что тебе

Послали — за лужу, за нос,

Такой неуклюжий! — судьбе

Ты был благодарен до слез.

Пленительный лебедь из рук

В балетном пространстве летит

Под музыку скрипок, и вдруг

Гром рукоплесканий гремит.

Весь мир, как огромный цветок.

Ты плачешь от счастья, без сил.

При мысли, что хоть на часок

И ты этот мир посетил.

1936

121. АННА

Средь бурь и прекрасных ненастий,

Как мачта средь звезд и морей,

Как гибкая ива во власти

Гитарных кастильских ночей,

Трепещет, склоняется Анна

Над синей и страшной водой

Пленительных глаз Дон-Жуана,

Где мир отразился пустой.

Не верь никаким уговорам,

Мужским непонятным слезам,

Красивым и ловким танцорам,

Поэтам и синим глазам —

Все только начало разлуки,

Ты будешь сгорать от стыда,

Ты будешь заламывать руки,

Покинутая навсегда.

О, в шорохе платьев туманных

В темнице своей кружевной

Останься для вздохов гитарных

Запретной страной.

122. РОМАН

Ты — африканское объятье,

Ты — пальма, ты — высокий храм.

Ты в черном шумном бальном платье

По лестнице нисходишь к нам.

И с легкомысленным поэтом

Дыханье делишь, пьешь вино,

Усталая, перед рассветом

Ты говоришь: «Мне все равно»…

Но угасает жар романа,

Как тлен шампанских пузырьков.

Увянут милые румяна,

Умолкнет музыка балов.

Ты располнеешь в жизни душной,

У мужа в клетке золотой,

Ты станешь теплой, равнодушной,

Благополучной и земной.

Меняет голоса эпоха.

А легкомысленный поэт?

Наверное, он кончит плохо

Среди своих житейских бед.

И прочитав о том в газете,

Твой муж, солидный человек,

Вздохнет и скажет о поэте:

— Стихи в американский век…

1937

123. ВЕРНОСТЬ

В слезах, в одиночестве вечном,

В терзаниях — ночи без сна,

В прекрасном порыве сердечном

Склоняется к слабым она.

Как Троя, как крепость в осаде,

В которой воды больше нет.

Представлен к высокой награде

Ее комендант и поэт.

О, верность и ум коменданта

Отмечены на небесах:

Бессмертьем — душа, и талантом,

Звездою алмазною — прах.

И новая там Андромаха

Стоит на высокой стене,

Взирает на битву без страха