Собрание стихотворений - [8]

Один из тех, что «ну давай покурим»,

сболтнет, печаль надеждой осквернив,

что у ворот задумавшихся тюрем

нам остаются рады и верны.

А мне и так не жалко и не горько.

Я не хочу нечаянных порук.

Дымись дотла, душа моя махорка,

мой дорогой и ядовитый друг.

1946

              ЛАГЕРНОЕ^{4}

Мы не воры и не бандиты,

и вины за собой не числим,

кроме юности, а поди ты,

стали пасынки у отчизны.

Нам досталось по горстке детства

и минуты всего на сборы,

наградил нас угрюмый деспот

шумной шерстью собачьей своры.

Все у нас отобрали-стибрили,

даже воздух, и тот обыскан, —

только души без бирок с цифрами,

только небо светло и близко.

Чуть живой доживу до вечера,

чтоб увидеть во сне тебя лишь…

Лишены мы всего человечьего,

брянский волк нам в лесу товарищ.

Кто из белых, а кто из красных,

а теперь навсегда родные,

и один лишь у сердца праздник —

чтоб такой и была Россия.

Мы ее за грехи не хаем,

только брезгаем хищной бронзой, —

конвоирам и вертухаям

не затмить нашей веры грозной.

Наше братство ненарушимо,

смертный час нам, и тот не страшен, —

только ж нет такого режима,

чтоб держали всю жизнь под стражей.

Острый ветер пройдет по липам,

к теплым пальцам прильнут стаканы, —

я не знаю, за что мы выпьем,

только знаю, что будем пьяны.

1946

           ЕВРЕЙСКОМУ НАРОДУ *[3]^{5}

Был бы я моложе — не такая б жалость:

не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,

слезной и кровавой запивал водою.

«Славу запретите, отнимите кровлю», —

сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось семя от родного лона.

Помутилось племя ветхого Сиона.

Оборвались корни, облетели кроны, —

муки гетто, коль не казни да погромы.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,

лихо заворочал золотой валютой?

Застелила вьюга пеленою хрусткой

комиссаров Духа — цвет Коммуны Русской.

Ничего, что нету надо лбами нимбов, —

всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

И не в худший день нам под стекло попала

Чаплина с Эйнштейном солнечная пара…

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

не водись я с грустью золотой и горькой,

не ночуй в канавах, счастьем обуянный,

не войди я навек частью безымянной

в русские трясины, в пажити и в реки, —

я б хотел быть сыном матери-еврейки.

1946

      СМУТНОЕ ВРЕМЯ^{6}

По деревням ходят деды,

просят медные гроши.

С полуночи лезут шведы,

с юга — шпыни да шиши.

А в колосьях преют зерна,

пахнет кладбищем земля.

Поросли травою черной

беспризорные поля.

На дорогах стынут трупы.

Пропадает богатырь.

В очарованные трубы

трубит матушка Сибирь.

На Литве звенят гитары.

Тула точит топоры.

На Дону живут татары.

На Москве сидят воры.

Льнет к полячке русый рыцарь.

Захмелела голова.

На словах ты мастерица,

вот на деле какова?..

Не кричит ночами петел,

не румянится заря.

Человечий пышный пепел

гости возят за моря…

Знать, с великого похмелья

завязалась канитель:

то ли плаха, то ли келья,

то ли брачная постель.

То ли к завтрему, быть может,

воцарится новый тать…

«И никто нам не поможет.

И не надо помогать».

1947

                      БИТВА^{7}

В ночном, горячем, спутанном лесу,

где хмурый хмель, смола и паутина,

вбирая в ноздри беглую красу,

летят самцы на брачный поединок.

И вот, чертя смертельные круги,

хрипя и пенясь чувственною бурей,

рога в рога ударятся враги,

и дрогнет мир, обрызган кровью бурой.

И будет битва, яростью равна,

шатать стволы, гореть в огромных ранах.

И будет ждать, покорная, она,

дрожа душой за одного из равных…

В поэзии, как в свадебном лесу,

но только тех, кто цельностью означен,

земные страсти весело несут

 в большую жизнь — к паденьям и удачам.

Ну, вот и я сквозь заросли искусств

несусь по строфам шумным и росистым

на милый зов, на роковой искус —

с великолепным недругом сразиться.

1948

* * *

Пока хоть один безутешен влюбленный^{8}, —

не знать до седин мне любви разделенной.

Пока не на всех заготовлен уют, —

пусть ветер и снег мне уснуть не дают.

И голод пока смотрит в хаты недобро, —

пусть будут бока мои — кожа да ребра.

Покуда я молод, пока я в долгу, —

другие пусть могут, а я не могу.

Сегодня, сейчас, в грозовой преисподней,

я горшую часть на спине своей поднял.

До лучших времен в непогоду гоним,

таким я рожден — и не быть мне иным.

В глазах моих боль, но ни мысли про старость.

До смерти, любовь, я с тобой не расстанусь.

Чтоб в каждом дому было чудо и смех, —

пусть мне одному будет худо за всех.

1949

* * *

Твои глаза светлей и тише^{9}

воды осенней, но, соскучась,

я помню волосы: в них дышит

 июльской ночи тьма и жгучесть.

Ну где еще отыщет память

такую грезящую шалость,

в которой так ночное пламя б

с рассветным льдом перемешалось?

Такой останься, мучь и празднуй

свое сиянье над влюбленным, —

зарей несбыточно-прекрасной,

желаньем одухотворенным.

1950

* * *

И опять — тишина, тишина, тишина^{10}.

Я лежу, изнемогший, счастливый и кроткий.

Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена,

и почиет пчела на моем подбородке.

Я блаженствую молча. Никто не придет.

Я хмелею от запахов нежных, не зная,

то трава, или хвои целительный мед,

или в небо роса испарилась лесная.

Все, что вижу вокруг, беспредельно любя,

как я рад, как печально и горестно рад я,

что могу хоть на миг отдохнуть от себя,

полежать на траве с нераскрытой тетрадью.

Это самое лучшее, чтó мне дано:

так лежать без движений, без жажды, без цели,