Когда мне стукнуло шестьдесят
Пришли, пришли пропойцы-кемари,
не отчурались, черти, недосыпа!
На грядках дней пропольщики мои,
какое вам небесное спасибо!
Кто как сумел у чарочки присел, —
пои вас Бог, друзья-жизнепродувцы!
Пока далек положенный предел,
лета летят, а ниточки прядутся.
Спасибо всем, кто в этот час со мной,
кого я смог, кого не смог собрать я!
Ох, как я полон жизнию земной!
В ней нет чужих, все — сестры лишь да братья.
Чем тоньше нить, тем тише и светлей
в душе моей, и вся она — любовь к вам.
Ишь, летом вишен падает с ветвей,
а места нет счетам и недомолвкам.
Спасибо, жизнь, за то, что прожита,
за этот свет, что вы зовете «старость»!
Смотрю в себя: где горечь, где вражда?
И следу нет. Одна любовь осталась.
Ишь, воробьишки прыгают у ног, —
на свете роль нисколько не мала их.
Моя ж душа — воробышек и Бог,
и дуб в лесу, и Будда в Гималаях.
Мне в жизни сей хватало на харчи,
а по лихве печалиться не стану.
Простите все, кого я огорчил,
с кем в ссоре был, кого обидел спьяну.
Простите все, кого я не узнал, —
не из гордыни или басурманства.
Моя ж родня наполовину с нар,
да я и сам оттолева сорвался.
Окажем честь зеленому вину,
его еще останется на случай.
Прости мой долг, прости мою вину,
мой лучший брат за проволкой колючей.
За тыщу верст — пустили бы — пешком
прибрел к тебе копытами босыми.
Прости меня, барашек с петушком,
чью кровь опять прольют в Эчмиадзине.
Простите все. Мне высь моя к лицу.
С нее теперь ни на вершок не сниду.
Какое счастье — к отчему крыльцу
нести в себе вину, а не обиду.
Спасибо всем, случайным, как и я.
Я вас люблю светло и покаянно.
Как хорошо вернуться в океан
искавшей смысла капле океана.
Я высший дар несу не расплескав,
хоть и кажусь иному дурачиной.
Мне и теперь любая боль близка,
но все небесней свет неомрачимый.
Когда душа совсем уйдет от вас,
любовью к вам полна и осиянна,
мой грешный прах оплачет Комитас
в стране камней у синего Севана.
Солгали греки, заповедав
«здоровый дух в здоровом теле», —
а в мире не было поэтов,
покамест люди не болели.
И затвердившим с детства сгусток
и перл языческой морали
где брать пророков златоустых,
когда б страдальцы не хворали…
На краткий срок на диких скалах,
горюя осторонь от мира,
сложила два крыла усталых
над синью волн сестра Шекспира —
больная женщина с Волыни.
Ей даль нашлась и отозвалась,
где горечь хвои и полыни
с морскою музыкой мешалась…
В Крыму ютились караимы,
заблуды-греки и татары,
туда ж слетались побратимы
на звон студенческой гитары.
И дальний гул казацкой славы,
как будто дань добру и силе,
его кустарники и травы
в своем дыханье доносили.
С зеленых гор сползала дымка,
сияло море отовсюду,
и чутко Леся Украинка
сквозь боль прислушивалась к чуду.
В краю, где Пушкин и Мицкевич
лучились музыкой недавней,
ее застенчивая девичь
цветком таинственным цвела в ней.
Распятая туберкулезом,
от волн ждала добра и лада
и кротко радовалась лозам
налившегося винограда.
Но, как цветы на сеновале,
у чатырдагского подножья
заброшенная сыновьями
лежала слава запорожья.
И сердце задыхалось в полночь,
рвалось на родину немую:
«Зачем зовешь меня на помощь?
Тебя ль в судьбе моей миную?
Я тем горжусь, интеллигентка,
что с детства девочкой степною
живу заветами Шевченко
и кровной близостью с тобою».
В ней пел напев, как степь, широкий,
стих возникал, певуч и четок.
В любви рождались эти строки,
и только любящий прочтет их.
Полям Волыни и Подолья
неслись в ночи ее молебны.
Во славу русского подполья
плела венок великолепный…
А мир был свеж, а жар был жесток,
и Крым был временной нирваной
для нервных ран, а самый воздух
шептал о вольности желанной.
Когда поэты занесутся
в своей провидческой замашке,
их почитают за безумцев
и запирают в каталажки.
Но Бог в душе, а не в железе.
Душа ж вотще в отчизну врыта…
За дар воздушный нашей Лесе
спасибо, южная Таврида.
<1983>
Изверясь в разуме и в быте,
осмеян дельными людьми,
я выстроил себе обитель
из созерцанья и любви.
И в ней предела нет исканьям,
но как светло и высоко!
Ее крепит армянский камень,
а стены — Пущино с Окой.
Не где-нибудь, а здесь вот, здесь вот,
порою сам того стыдясь,
никак не выберусь из детства,
не постарею отродясь.
Лечу в зеленые заречья,
где о веселье пели сны,
где так черны все наши речи
перед безмолвьем белизны.
Стою, как чарка, на пороге,
и вечность — пролеском у ног.
Друг, обопрись на эти строки,
не смертен будь, не одинок…
Гремят погибельные годы,
ветшает судебная нить…
Моей спасительной свободы
никто не хочет разделить.
