Хвать, новость. Заячье здоровье лучше. Даже повеселел. Кубарем, вообразив, в безопасности. И пошел играть, пляшет и только, вьет с ловкостью и уменьем такими, что обмерли мы восхищены... и у однообразья восхищены. Обернув в беспутников нас путников и заупокойное шествие в праздник. Сутки напролет, передразнивая, мы выкидывали новейшую польку. И поняли на рассвете, что хорошо бежать... и хорошо бежать.
Воздух приставал к лицу, лип к телу... приставал, прося, не покиньте, мы вырывались от него, а брошенный садился ныть за печень. По икрам карабкалась бемоль и солнечный луч, прострелив на лету ватагу слез, расплющивал на наших запотевших грудях свою верную... верную радугу. Нас у пристаней, и напрасно, сторожила качка и неистовствовали комары, пытаясь вцепиться в нас. На опушках трава скользкая от росы, и раз склон крут, обязательно пользуйтесь особой обувью, чтобы не падать. На льду нужны парные гвозди, затрудняющие, впрочем, передвижничество по скалам, все равно по каким, где необходима веревочная ступня.
Тако оттаптывали пол и вытоптали пол земли. И невесть сколько тянуться оной ярмарке, кабы доверенные заячьи не вызвали нас в гостиницу, где мы заслушали его обет продлить вокруг земного шара беготню, пока не обрящет отправной точки. Сим возьмет заяц верх над хитростью ежной и выдадут ему награду. А мы, было, ведь забыли, что дело в тризне, не в свадьбе, человечество сыто богом словом и притчей о убогом, словом, нетерпеливо ждет конца. Но очнулись переписчицы, работницы плавят свинец, шьют крупный парус, запиликали газетчики покупайте заключительное действие при благосклонном зайца. И попрежнему глотали грамотеи.
А заяц преобразился. Строг, ясен, он мерил скачками неиспробованной быстроты и равновеликими покинутое поле, куда заутра воротился выигравшим наверняка, и горел над ним... нимб веры. Она стелила мягко стезю и верующий не выл, что лапы в крови от щебня, рубила чащу и будто не хлестали ветви по морде, жрала тучи и якобы погода, обрывы притворялись пологими и безмятежной вода. Красила вера жизнь розовой и гнала верного... с верного пути. Несчастный, не мыслил приголубленный заяц, что загублен.
Не думали и мы. Но пришло судейское решенье, что если он и доскачет, то незачем. Тотчас же предваряли вершители общественное мненье, что мало окружить мир. Истинно, кажет пушной силу богаче здорово ежей, быть, в иных условьях, его воскресенью победой. Но тут зайцу пропишут, вы, всетаки, проиграли, молодой человек, вы же прыгали не в ту сторону. И рухнет заяц.
Оттоле смятенье в писацком кругу. Невыносимая потеха знать что каламбур обманчив и догмой смерть зреть, верит втуне, не в прок мышцы тужит зверь... и не пужит его взгляд. Кое кто собирался предупредить куцаго о судебном указе. Лучше мол сдаться. Но не подохнет ли сразу, не довершив труда, скакун от горечи, что вера обманула его. Пусть уж продолжает, помолчим.
И метет зайца к гибели. Еще недолго возможем свидетельствовать о его глупом подвиге. Спешу, и, покамест заячий рок не вычерпан, сажусь барабанить. Но, когда Вы, Вера Шухаева, изведаете четки... и четкие страницы, недужная борьба уже иссякнет.
окончено 8/XI/23
Читано Вере в cafe du Port-Royal.
отзыв: трудно, но понятно со второго раза
Я не люблю вещей понятных сразу.
Эквилибристка.
Швея возвышается среди вороха перьев нанизанных на стулья и столы отточенной залы. Несет она в пальцах перьях перья птицы мешает их выбирая то то то другое и прилаживает радугой. Сыплет радугу наперекор и в углубленья и зала освещается огнем и дымом. Всползают напротив к потолку цепи из перьев и исчезают за потолком и новые цепи частятся до толе. Так вышивает она перьями воздух, шьет и вышивает преображенное сегодня на подушках и изумленных лицах и вокруг.
И вокруг среди толп отступающих к стенам и уходящих в стены ставших совсем плоскими кружится желанье остановиться остановить прасать доколе зеленый не станет прямым золотом и уничтожит в лицах этот поток перьев готовых обезвредить мечты и пыл швеи.
Это была кукла из глины темнокоричневой, но выкрашенной белилами и выкрашенной плохо, так что сквозь белила проглядывал коричневый грунт. Она поддавалась внияниям всем и всех, но когда казалось все было сделано то все становилось таким же прозрачным, как белила и выступало что-то ускользавшее до сих пор ото всех и с чем ничего нельзя было поделать. Ее дела заставляли всех мешаться в ее дела и все ее делами руководили, но все шло по своему и все труды пропадали и все шло не так, как хотела швея, а как швея делала. И когда она говорила за тем, что она говорила проступал коричневый грунт других смыслов и никогда нельзя было понять, что она говорит и о чем она говорит и выходило, что ее тон положительный становится вопросительным, а вопросительный отрицательным и наоборот в пустяки и так себе. А когда она писала, то писала, чтобы оставались белые промежутки между строк.
Так и в работе ее было не то, что все видели и все знали, что это не то что они видят, что есть другое, чего они не видят и что рассыпется от одного их взгляда как только они это увидят. Но все преследовали эту недотрогу наоборот и вовсе и ничего подобного и гнались за открытиями, чтобы всякий раз убеждаться, что за открытиями могут идти говорят открытия и вышний волочек сворачивает в золоте ее пятую новь. Поэтому вокруг швеи в зале усыпанной перьями толпилось столько любопытных и любопытствующих и следящих за ее пальцами, похожими на перья.
