Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе - [7]

Вейслинген. Берлихинген!

Гец. Ни слова об этом больше! Я враг объяснений — обманываешь или себя, или другого, а большей частью — обоих.

Карл. Кушать подано, отец!

Гец. Приятная весть! Идемте! Надеюсь, мои женщины развеселят вас. Прежде вы были большим их поклонником и у девиц было что о вас порассказать. Идемте!

Уходят.

В ЕПИСКОПСКОМ ДВОРЦЕ В БАМБЕРГЕ. СТОЛОВАЯ

Епископ Бамбергский, аббат фульдский, Олеарий, Либетраут, придворные.

Все сидят за столом. Вносят десерт и вино в больших бокалах.

Епископ. Много ли немецких дворян обучается теперь в Болонье?

Олеарий. Есть и дворяне и бюргеры. И, не хвастаясь, могу сообщить, что они заслужили себе там отменную похвалу. Речение — «прилежен, как немецкий дворянин», — вошло в университете в пословицу. Так как бюргеры прилагают похвальные усилия к тому, чтобы дарованиями возместить низость происхождения, то и дворяне, в похвальном соревновании с ними, стремятся возвысить прирожденное достоинство блестящими заслугами.

Аббат. Каково!

Либетраут. Скажите! Чего только не бывает на свете! «Прилежен, как немецкий дворянин!» Никогда в жизни этого не слыхал!

Олеарий. Да, они — предмет удивления для всего университета. Некоторые из них — старейшие и способнейшие — вскоре вернутся сюда докторами. Император с радостью даст им лучшие места.

Епископ. За этим дело не станет.

Аббат. К примеру, не знаете ли вы одного молодого дворянина? Он из Гессена.

Олеарий. Там много гессенцев.

Аббат. Его зовут… он… Из вас никто его не знает? Его мать была урожденная… Ох! Его отец был кривой на один глаз и маршал.

Либетраут. Фон Внльденгольц?

Аббат. Правильно! Фон Вильденгольц.

Олеарий. Его я хорошо знаю. Он — молодой человек с большими дарованиями. Особенно славится стойкостью на диспутах.

Аббат. Это у него от матери.

Либетраут. Но муж никогда не прославлял ее за это.

Епископ. Как, говорите вы, зовут того императора, который написал ваш Corpus iuris[1].

Олеарий. Юстиниан.

Епископ. Достойный государь! За его здоровье!

Олеарий. Вечная память ему!

Пьют.

Аббат. Должно быть, это замечательная книга.

Олеарий. Ее можно именовать книгою книг, она — собрание всех законов, — на каждый случай готов приговор, то же, что устарело или стало нелепым, восполняется глоссами, коими ученейшие мужи украсили это превосходнейшее произведение.

Аббат. Собрание всех законов! Тьфу ты пропасть! Значит, там есть и все десять заповедей?

Олеарий. Implicite, конечно, но не explicite.

Аббат. Я это и подразумевал — сами по себе и без дальнейших экспликаций.

Епископ. Но, по-вашему, лучше всего то, чтобы в государстве, где его введут и будут соблюдать неукоснительно, был обеспечен полный покой и мир?

Олеарий. Без сомнения.

Епископ. За докторов прав!

Олеарий. Я сумею почтить их.

Пьют.

Дай бог, чтобы и на моей родине говорили то же!

Аббат. Вы откуда, ученейший муж?

Олеарий. Из Франкфурта-на-Майне, ваше преподобие.

Епископ. А разве вы, господа, там не в чести? Как это случилось?

Олеарий. Удивительное дело! Я приезжал туда получить отцовское наследство, а когда чернь прослышала, что я юрист, то чуть камнями меня не побила.

Аббат. Не приведи, господи!

Олеарий. А всё оттого, что в суде шоффенов, уважаемом повсеместно, судейские места заняты исключительно людьми, не знакомыми с римским правом. Считается достаточным точное знание внутреннего и внешнего положения города, приобретенное путем опыта и долгой жизни. Вот горожан и крестьян и судят на основании старых обычаев да немногих статутов.

Аббат. А ведь это хорошо.

Олеарий. Но далеко не достаточно. Жизнь человеческая коротка, в одном поколении все казусы встретиться не могут. Собранием таких случаев за многие столетия и являются наши книги законов. Кроме того, воля и мнения человеческие крайне неустойчивы. Что сегодня одному кажется правильным, то другой назавтра будет порицать; таким образом, замешательство и несправедливость неизбежны. Все это определяют законы; и законы — неизменяемы.

Аббат. Конечно, это лучше.

Олеарий. Чернь того не признает; она, правда, падка до новшеств, но те новшества, которые хотят выбить ее из старой кожи, ненавистны ей даже тогда, когда они ведут ко благу. Они ненавидят юриста, точно смутьяна или карманника, и приходят в бешенство, если он захочет обосноваться среди них.

Либетраут. Так вы из Франкфурта! Меня там хорошо знают. При коронации императора Максимилиана мы кое-чем полакомились раньше ваших женихов. Вас зовут Олеарий? Я там не знавал никого с таким именем.

Олеарий. Отца моего звали Эльман. Но мне было неудобно начертать имя это на латинских моих писаниях, и, чтобы избежать этого, я, по примеру и совету достойных учителей моих, назвался Олеарием.

Либетраут. Вы прекрасно сделали, что перевели свое имя. Несть пророка в отечестве своем. На отечественном языке с вами случилось бы то же самое.

Олеарий. Я руководствовался не этой причиной.

Либетраут. На все бывает две причины.

Аббат. Несть пророка в отечестве своем.

Либетраут. А вы знаете почему, ваше преподобие?

Аббат. Потому что он там родился и воспитывался.

Либетраут. Правильно. Это одна причина. А вот другая — при ближайшем знакомстве с некими господами исчезает ореол достопочтенности и святости, который мерцал нам из туманной дали, и остается жалкий сальный огарочек.