Собрание сочинений в десяти томах. Том 10. Публицистика - [22]

Другая Русь, григорьевская, допетровская, лыковая, - дошла до нас в молчаливых морщинах лиц, в кровяном отблеске раскосых глаз, в страшных преданиях да в судебных записях, которые составляли и записывали премудрые дьяки в сводчатых темных подвалах Разбойного и Преображенского приказов. Чудесно заглянуть в это издревле вечное подполье. Оживает старая Русь, как жили. Вот город. Храм. Кругом, на церковной площади стоят кружала, царевы кабаки. За ними - порядки бревенчатых, с подклетями, изб, без окон. Окошки величиной с две ладони, затянутые пузырем, выходят на двор. В прокопченных, темных избах человек виден по пояс, - голова и плечи плавают в дыму. Дым выходит из прорези над потолком. На полатях - прокопченные ребятишки, в подполье - домовой.

На площади, загаженной и замусоренной, с рассвета стоят безместные попы, кричат людишкам, чтобы звали служить молебен, ругаются, дерутся на кулачках, - скука, безделье, нищета. Пономарь влез на колокольню, ударил в колокол. Народ крестится, иные идут в храм, иные, стоя на площади, среди распряженных телег и навоза, глазеют на кабаки. А из кабаков, в жаркий день, - высовываются голые женки, говорят срамные слова, скачут, заманивают в кружало или в баню - париться. Иной - сдвинет шапку и пошел гулять. Иной плюнет, заходит в храм.

На амвоне косматый дьякон ревет с перепою, как зверь. Подвернешься ему на дороге - даст по затылку. В ином храме, в подпольи, на ужас прихожанам, в память адских мук, стонет церковный вор, посаженный под пол на цепь, либо богохульник на покаянии. Сидит, стонет, скрежещет цепями. Ужас и мука.

В кружалах, у столов, на лавках - гуляют, пьют, дерутся разные людишки: безместный поп, и заезжий купец - торговый гость, и земский ярыжка, и цыган - цирюльник и коновал, и княжеский холоп, и тяглый человек, и захожий вор, и казак... Орут, шлепают по спинам срамных женок, пропивают деньги, и кафтаны, и шапку, и сапоги, и исподнее.

Пропившегося до нитки целовальник выбивает из кабака вон, на площадь. Пьяненький человек грозится, идет, шатается и валится в грязь или в пыль. А с пьяного снимут уж и остальное.

Того же, кто станет в кружале уговаривать пьяного совсем не пропиваться, - того - царевым указом - схватив, ведут в приказную избу и у крыльца бьют батогами, - один садится на голову, другой на ноги, третий бьет. Иным же, по приказу воеводы, отсекают обе ноги по колено и бросают на площади - чтобы впредь другим не было повадно отбивать цареву копейку.

В городе житье не хитрое, а в деревнях и того проще. От такой жизни пустела душа, каменели лица, краснели глаза в курном дыму. Нет, этой Руси - не жить.

Остатки этой жизни дошли и до нас. Еще мальчиком я помню у нас в деревне Сосновке две курных избы: в одной жил бобыль Савостьян, в другой известный всей деревне вор Хомяков с семьей. Я помню сморщенные, как земля, лица старух, немого пастуха Ликсея, пасшего некогда - в том же драном полушубке, в разбитых лаптях, с мочальным кнутом - коров Ивана Грозного. Я помню, как на Покров у мирского амбара, под рогожей, лежало тело колдуньи, убитой осью: - убили, напившись, ребята, чтобы не портила девок. Еще год тому назад иные деревни в России опахивались от Черной Смерти. В темную ночь девки, раздевшись донага, распустив волосы, впрягались в соху или плуг и, крича и визжа, пропахивали кругом селения борозду, за которую не может переходить ни чума, ни холера.

Древняя, лыковая Русь не изжита. Григорьев каким-то созвучием почувствовал ее и стал только ее искать среди жизни. Его типы, его "Расея" - лишь изживаемое ныне подполье, неприбранные, неустроенные задворки русского многовекового бытия. Он не касается ни романтической России Венецианова, ни героической - Сурикова, ни лирической Левитана и Мусатова, ни православной - Нестерова, ни купецко-ярмарочной - Кустодиева, Судейкина, Крымова. Он изображает лишь одно ее преломление.

Григорьев талантлив, силен и молод. Его влечет к грандиозным формам, к огромным полотнам, к мощно-простому рисунку. Не думаю, чтобы он укрепился на том, что достиг. Несомненно, что богатство и многообразие русской жизни остановят на себе его чудесный глаз, и кроме лыковой мы увидим и более новую, более радостную нам Россию.

ОБ ЭМИГРАЦИИ

Эмиграция переживает сейчас несомненный кризис. Я уверен, что все, что есть в ней живого, вернее, что только осталось живого, в конце концов вернется в Россию, несмотря на террор со стороны "непримиримых": бывали случаи убийства лиц, отправившихся за советским паспортом в берлинское совпредставительство.

Часть эмигрантов служит в пограничной страже в Югославии. Военные специалисты вообще - кондотьеры и ничего больше. Люди, не способные ни к какому труду, им ничего не остается, как военная служба.

Часть студенчества сосредоточена в Праге и, обеспеченная материально благодаря поддержке чешского правительства, занимается наукой. Но они попали в лапы к монархистам, и черносотенная агитация среди них дает свои плоды.

Вообще озлобленная своими неудачами часть "непримиримых" эмигрантов сильно поправела. В 19 - 20 годах первую скрипку среди эмиграции играли эсеры, - сейчас они сошли почти на нет. Постоянные субсидии от иностранных правительств прекратились, и органы "демократии", вроде комитета Учр[едительного] собр[ания] в Париже, развалились, эсеры сейчас без дела.