Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка - [57]

Цветешь… А ты тоже смотри, приготовьсь, чтоб все у тебя было в ажуре..

К вечеру я, не жалея воды, трижды умылась, раз на десять причесала свои загустевшие волосы, на концах они совсем выгорели до белесого мочального цвета. Подштопала гимнастерку, натерла травой пропыленные сапоги. Вечер все не приходил. Солнце сегодня клонилось к горизонту почему-то с замедлением.

Стрельцов пришел уже тогда, когда я перестала ждать.

— Еле вырвался… Боялся, уйдешь… Понимаешь — не сам хозяин… И тебя еле нашел. Тут этих ходов-переходов нарыли, как кроты.

Он сел на край хода сообщения. Мы были далеко от передовой. И наконец стемнело.

— Знаешь, Одинцова, — куда-то в сторону глухо сказал он, — когда ты уехала, я ведь чуть за машиной не побежал… Побежал бы, если б знал — догоню… Как глупо расстались тогда… Ни я тебе… Ни ты мне… А может… — покосился на меня, в сумерках глаза были совсем черные. — Может… Зря я к тебе лезу… Тут ведь у тебя женихов, наверное. А? Что молчишь? Лида..

—..Не зря, — краснея, пробормотала я.

— Ну, слава богу, — он вздохнул.

— Как хоть ты целая-то? — спросил с каким-то тайным намеком.

— Я маленькая… Не попадают… — постаралась отвести этот намек я.

— А меня ведь опять, знаешь, осколком цепляло. Легко, правда, в руку. Ну, обошлось. В санбат даже не ходил… Зажило уже. Получил вот еще звездочку.

Только теперь, взглянув на его новенькие погоны, я заметила, что Стрельцов старший лейтенант.

— Поздравляю… — сказала я, чувствуя: не то, совсем не то говорю.

Некоторое время молчали. Стало совсем темно. Потянуло ночным холодком, свежестью росы.

— Знаешь, — сказал Стрельцов. — Со дня на день должно начаться. Их наступление. И сегодня предупреждали… — Он опять вздохнул и взял меня за руку. Рука моя была холодная, его — теплая, даже горячая, сильная мужская рука, крепкая ладонь, пальцы, которые в обхват и осторожно взяли мои, — нет, совсем не те, не такие, не клещи, которые тискали меня недавно. Это была рука, от которой по всему моему телу прошел томный и сладостный ток — неведомый мне, никогда еще не пережитый… Что это? Я даже попыталась отнять руку, но он не дал, прижал ее к траве, к земле. Я молчала, сидела съежившись.

— Что ты? — спросил он.

—..Что?

— Дрожишь?

— Не знаю… Это я… Меня… Знобит..

Чувствовала, говорю чушь.

И тогда он обнял меня, прислонился щекой.

Да, меня в самом деле знобило, трясло каким-то горячечным, колющим, стегающим ознобом. Что-то подобное я испытала на миг давно, когда меня впервые взяли под руку, как взрослую. А сейчас это было сильней, горячей, невыносимее. Сейчас, я чувствовала, меня впервые обняли любящие, нежные и чистые мужские руки.

Я это чувствовала: они были чистые…

Он прижался ко мне, и так мы сидели, боясь шелохнуться, объединенные и согласные, как одно, переполненное счастьем нечто. Двое в одном, кажется, с одними мыслями и одним чувством. Звездная ночь стояла кругом. Низкие степные звезды. Гул самолетов вдали и дальний рокот моторов — голос войны. Но мы, кажется, забыли и об этом, забыли, что на войне, что мы на передовой, что вот-вот и надо расставаться. Его ждут, меня могут хватиться. Его — особенно.

— Идти надо… — стоном пробормотал он. — Я время… по звездам.

Идти.

— Что же делать-то? — прошептала я.

Он молчал.

— Ну, что? Не горюй… Встретимся снова… Завтра… Послезавтра..

— Послезавтра, — вздохнул, в темноте усмехнулся он… — Послезавтра может не быть… Даже завтра может не быть… Война.

— Да что же делать-то?

— Ничего… Дай поцелую тебя.

— …Я… Нет… Не..

— Ну?

Он снова обнял меня и поцеловал как-то неловко в нижнюю губу, в подбородок, в щеку и сам был неловкий. Я ответила ему. И тогда он стал целовать меня жадно, как изголодавшийся, изжаждавшийся пьет воду. И я отвечала, отвечала, отвечала ему до помутившегося сознания.

Так было не знаю сколько, пока он не оторвался от меня с каким-то стоном:

— Господи. Какая ты… Какая ты… сладкая… Дай еще… Еще! — И целовал снова.

Потом он бежал от меня, на ходу крикнув:

— Завтра! Или послезавтра. Приходи…

И бежала, с колотящимся сердцем, вся в поту, задыхаясь, я, пока не началась наша полоса. В землянку я пробралась точно вор. И едва отворила дверь, засверкало, загрохотало, завыло, засвистело. Все небо покрылось полосами огненного света. И секунды спустя затряслась, качнулась, ходуном заходила земля. Дикая сила взрывов мешала огонь, землю и воздух. Это началась наша контрподготовка. В только что тихой, спокойной ночи забушевала, разгораясь, свирепая многодневная битва. Тогда она еще не называлась Орловско-Курской. Позднее пришло и название — дуга.

А в три часа тридцать минут немцы перешли в наступление…

XVII

Исчезло, перестало восприниматься время. Оно растворилось в сплошном грохоте, визге летящей стали, в дыму, в нефтяном огне, который день превращал в ночь, а ночью все дрожало желтым пожарным светом, пылало словно еще сильнее, и не понять было: что это — утро, заря, вечер… Если люди придумали ад — здесь было его воплощение, апокалипсис, когда казалось, земля разверзается и погибнут все, провалятся в этот огонь и дым, в грохот и вой, в ту самую геенну огненную — вот она, когда пылает сама земля и корчатся в ней правые и виноватые, святые и грешники, обреченные и торжествующие хотя бы на краткий и зыбкий миг победы, — все. Люди, люди, люди! Что вы тут сделали, на что способен ваш ум и руки? Люди? Что творилось тут под населенным пунктом Самодуровка. Населенным… Я и сейчас не могу этого точно описать, осмыслить, что видела и пережила. В памяти и в представлении один черный, серый дым, грохот, мгла… Иногда память моя выбрасывает кусками, как из сплошного пожара, из этого горючего дыма то груду убитых, то каски, подсумки, сапоги без ног, то пелену маслено-черного, расширяющегося к небу мрака, то груду изрытой земли и в ней ствол миномета, опять чьи-то ноги, рука, обугленный головней затылок, кислый будто бы вкус тола, взрывчатки ИХ снарядов, жар и копоть, в которой мы задыхались, когда бросались лицом в землю, пытаясь хоть как-то дышать, спастись, найти в земле, от земли силы держаться.